Автор: Дубман Эдуард Лейбович
Журнал: Вестник Тамбовского университета. Серия: Гуманитарные науки 2019

Масштабная колонизация южного и юго-восточного пограничья Европейской России, по мнению большинства историков, развернулась только с середины XVI века [1, с. 713]. На начальном этапе в этом процессе важнейшую роль сыграли как государство, так и отдельные группы российского социума. Если государство, присоединяя новые территории, создавая оборонительные системы и заселяя их служилыми людьми, обеспечивало безопасность начального освоения и формировало свободные зоны для хозяйственной деятельности, то общество «выплескивало» в эти анклавы беглых, «гулящих» людей, вступавших в конфликт с административно-крепостнической системой. Эпоха Смуты надолго задержала развитие государственной колонизации, но вместе с тем создала благоприятные условия для складывания областей казачьей вольницы – на Дону, Яике, Тереке и отчасти на Нижней и Средней Волге.

Только с середины 1630-х гг., когда Москва после неудачного завершения Смоленской войны приступила к созданию единой системы засечных линий, процесс правительственного освоения вновь становится важнейшим фактором дальнейшего развития российской государственности. Вывод Л.В. Милова о «необычайной активности Русского государства в области создания так называемых «всеобщих условий производства» [2, с. 561] является, на наш взгляд, основополагающим для всего периода позднего Средневековья и начального Нового времени.

Новая линия обороны, возведенная в лесостепном порубежье Европейской России, защитила население страны от постоянных нападений кочевников и создала условия для последующего освоения широкого пояса плодородных земель. На всем ее протяжении в основу фортификационных сооружений и формирования гарнизонов закладывались единые принципы [3, с. 85; 4, с. 4], но очевидно, что на восточном фланге (в Среднем Поволжье) имелись свои особенности. Присоединив территории Казанского и Астраханского ханств и установив «отношения вассалитета с элементами протектората» [5, с. 647] с Большой Ногайской Ордой, правительство, на первых порах, могло только закрепить и начать хозяйственное освоение Казанского края (в рамках бывшей основной территории ханства), Астрахани с дельтой Волги и северным побережьем Каспия между устьями Яика и Терека, а также волжской акватории с ее торговым путем и промысловыми ресурсами. На все остальное у государства просто не хватало сил.

На первом этапе сооружения единой оборонительной системы, вплоть до середины 1640-х гг., крайним ее пунктом на востоке являлся Саранск. В начале царствования Алексея Михайловича правительство Б.И. Морозова внесло коррективы в осуществление проекта. Были изменены подходы к фортификации засечных черт, более мощными стали их укрепления. Значительно увеличили количество ратных людей в гарнизонах крепостей и острогов [6, с. 54-56]. Оборонительную линию продлили до Волги, а позднее, уже в начале 1650-х гг., довели ее в Заволжье до впадения р. Ик в Каму.

В основе этих новаций (прежде всего, продолжения системы укреплений далее на Юго-Восток) обнаруживается острая необходимость создания на южных окраинах бывшего Казанского ханства хорошо защищенного и освоенного района с крупным контингентом служилых людей. Тем самым этнически и конфессионально неоднородные территории беспокойного региона были бы надежно прикрыты от контактов с кочевыми сообществами, а также сделан еще один решительный шаг по освоению богатейших природных ресурсов Южного Средневолжья и Заволжья. Именно в середине XVII – начале XVIII века вновь заселенные территории по Саранской, Карсунской, Симбирской и Закамской линиям являлись частью пространства своеобразного «фронтира», наряду с непосредственно соприкасавшимися с ними зонами кочевий степняков и башкирских угодий, волжской акватории с беспокойной массой сезонных работников, областями казачьей вольницы.

Еще раз повторим, что по своим базовым характеристикам юго-восточные рубежи были сходны с аналогичными военизированными южными районами Московского государства. На всем огромном пространстве европейской лесостепи действовало единое законодательство о «заказных городах», а контингента служилых людей, расселенных на территории новых уездов, должны были противостоять близким по своим военным навыкам и вооружению кочевым сообществам.

Следует отметить, что в отличие от хорошо концептуально и конкретно изученного южного пограничья, несмотря на значительное количество исследований по юго-восточным районам, в большинстве своем сюжеты последних посвящены отдельным локальным территориям и не позволяют представить целостную картину развития всего региона.

Особые сложности в изучении ранней «российской» колонизации европейского Юго-Востока связаны, прежде всего, с недостаточностью и слабой репрезентативностью источниковой базы. Это обусловлено судьбой архива приказа Казанского Дворца, сгоревшего в начале XVIII века, а также лишь частично сохранившимся делопроизводством уездных приказных (съезжих) изб низовых городов. Не будем специально останавливаться на данном вопросе, так как он уже не однажды обсуждался историками.

В отечественной историографии явления, протекавшие на Юго-Востоке в XVI-XVIII веках, длительное время рассматривались в рамках общей центристской модели развития русской цивилизации, единого колонизационного процесса, охватившего огромные пространства средневековой страны. В данной системе координат, пожалуй, единственное фундаментальное исследование особенностей колонизации Юго-Востока и взаимоотношений его коренного населения, русских переселенцев и имперской администрации предпринял в конце XIX века Г.И. Перетяткович. В советской историографии отдельным сторонам этого явления посвящены труды Р.Г. Кузеева и И.П. Ермолаева [7; 8]. Все остальные историки рассматривали региональные процессы в рамках трудов, посвященных, как правило, в целом истории российской колонизации. Так, уже после революции краткий очерк о Юго-Востоке в обобщающей работе по истории русской колонизации дает М.К. Любавский [9, с. 257284]. В обширной монографии Б.Э. Нольде, посвященной взаимоотношениям Российской империи и народов, ее населяющих, значительное внимание уделено колонизации Среднего Поволжья [10, с. 121-246]. Отметим недавно вышедшие обобщающие труды Б.Н. Миронова, И.А. Верняева, В.А. Воропанова и ряда других исследователей, в которых затрагиваются вопросы этноконфессиональной политики и управления в Российской империи, правового положения ее различных народов, в том числе и в рассматриваемом регионе [11-13].

Несомненно, что теория колонизации, более полутора столетий используемая отечественными историками, является одним из базовых концептуальных подходов к изучению рассматриваемых явлений. Вместе с тем в последнее время становится очевидным, что ее эвристический потенциал явно недостаточен для исследования сложных и неоднозначных процессов, происходивших на российских окраинах. Получившая широкое распространение концепция фронтира, при всех существенных различиях истории формирования российского и американского социумов, позволяет получить новые значимые результаты, характеризующие зоны пограничного взаимодействия, ментальную специфику их населения, особенности развития периферийных областей.

В этом отношении интерес представляют вышедшие в последние десятилетия исследования зарубежных историков, прежде всего, статьи и книги А. Каппелера, а также недавно переведенная на русский язык монография М. Ходарковского [14-16]. Для нас значимо то, что эти авторы особое внимание уделили процессам, происходившим в ходе колонизации Юго-Востока Европейской России. Отметим, что в конце XX века Т.М. Барретт отмечал, что Нижнее и Среднее Поволжье практически не попадало в сферу особого внимания западных ученых к истории российского «фронтира» [17, с. 166].

Пожалуй, наиболее аргументированную характеристику юго-восточного фронтира, в сопоставлении с южным, предложил А. Каппелер [15]. В целом мы согласны с концептуальными положениями этого автора, хотя некоторые его утверждения вызывают сомнения. Нам, например, ближе, «географическая» трактовка фронтира у Ф. Тернера, который включает в нее не только «зоны свободных земель», но и пограничные с ними заселенные пространства коренных жителей и переселенцев. Наиболее значимой, по мнению Ф. Тернера, особенностью фронтира является то, что «он находится на ближнем к нам крае свободных земель» и к нему следует относить «пределы поселения» [18, с. 14].

А. Каппелер же приводит несколько иное, модернизированное О. Латтимором и другими авторами понимание фронтира, представлявшего «…переходную зону, которая, как правило, не интегрирована ни в одно из государственных образований и имеет динамический характер» [15, с. 48].

Несомненно, на Юге и Юго-Востоке понимание государственной границы носило достаточно размытый, «зыбкий» характер. Нередко она включала, как считали в Москве, области на первых порах практически автономной казачьей вольницы, других территорий. Да и степняки в сезонном цикле кочевий, соприкасаясь с зоной оседлого расселения русского пограничья, нередко оказывали на него определенное давление.

Можно согласиться с определением Ф. Тернера в связи еще с одним обстоятельством. Для переселенцев на земли Юго-Востока ментальность, психология и даже, в некоторой степени, идеология жителей фронтира вырабатывались не только в среде казачьей вольницы и других подобных сообществ. В значительной степени они проникали в сознание и поведение служилых людей по прибору, работных людей волжских промыслов и судоходства и даже тяглого населения, всех тех, кто заселял опасное приграничье и находился в постоянном контакте с казачеством, «гулящими людьми», «всяким сбродом и наволокою», каждый год приходившими на Волгу.

Источники свидетельствуют, что новые поселенцы могли не однажды менять свою социальную принадлежность. Среди тяглых и приборных людей было немало выходцев из «гулящих», казачьей вольницы и т. д. Именно поэтому для нас особую важность приобретает характеристика А. Каппелером социального фронтира между «…различными жизненными укладами и системами ценностей», прежде всего, по отношению к тем переселенцам, которые, осваивая новые земли и вступив в непосредственный контакт с казачьими, кочевническими и прочими сообществами, приобрели на какое-то время существенно отличавшиеся от жителей внутренних районов страны нормы поведения и представления. Зона постоянных контактов способствовала «облегченной» диффузии, взаимопроникновению элементов различных культур, их аккультурации. Переселенцы становились носителями психологии нового социокультурного фронтира; они создавали особые региональные культурные и ценностные традиции. Вместе с тем уже следующая волна новоселов размывала эти слабо закрепленные региональные особенности «поселенческого фронтира» и, напротив, все более закрепляла традиционные для основного населения Европейской России нормы поведения и восприятия действительности.

Несомненно, что в осваиваемом регионе удобнее использовать понятие фронтир не как «зону постоянной конфронтации» и не как «неотъемлемую часть mission civilisatrice превосходящей оседлой христианской цивилизации», а как опыт «зоны коммуникации и взаимодополняющего экономического, социального, культурного и политического взаимодействия между обществами с разной спецификой» [15, с. 49].

В этом отношении крайне интересны выводы таких исследователей, как Г.-Г. Нольте, Н.Я. Эйдельмана и других, которые трактовали мощные социальные движения XVII-XVIII веков, как восстания «окраин против центра» [19, с. 31-37; 20, с. 188]. Это отчетливо наблюдается в поведении и действиях различных в социальном, этническом и конфессиональном отношении категорий населения Южного Средневолжья в октябре 1670 – начала 1671 гг., когда казачье войско и сам С. Разин ушли из-под Симбирска на Дон1 [21]. При этом практически не наблюдалось каких-либо массовых столкновений между различными в этноконфессиональном отношении группами приборных и тяглых людей. Подавляющее большинство населения окраин приняло программу разинцев и выступило на их стороне.

Несколько смущает также и то, что в утверждениях некоторых зарубежных исследователей постоянно рефреном звучит формула о противостоянии леса и степи, та самая, которую в совершенно иной системе временных координат употреблял С.М. Соловьев и ряд других российских историков. Понятно, что в работах А. Каппелера, М. Ходарковского, как и С.М. Соловьева, под этим противостоянием подразумевается столкновение различных культур и этнических сообществ, что совершенно справедливо. Но неясно, почему из этой амбивалентности выпадает понятие «лесостепи», занимавшей многие сотни километров между зонами лесов и степей и которую можно как раз назвать динамически меняющейся во второй половине XVI -середине XVIII века «областью фронтира». Тем более что освоение самих степных пространств произошло намного быстрее, без значительных экономических и людских затрат уже и потому, что к середине XVIII века кочевые народы просто не могли оказывать серьезного сопротивления натиску с севера. Между тем юго-восточную лесостепь пришлось преодолевать не менее полутора веков, в течение как минимум 3-х колонизационных этапов – волн. Вначале, во второй половине XVI века, была создана система оборонительных укреплений по линии Темников – Алатырь – Тетюши, прикрывшая южные рубежи недавно завоеванного Казанского края. Затем в середине XVII века возводятся Саранская, Карсунская, Симбирская и Закамская линии. Наконец, ближе к концу этого же столетия строится Пензенская засека. Последнюю к югу, уже практически на границе лесостепи и степи, оборонительную линию на Правобережье, также проектировалось создать по образцу других. Но внезапно, весной 1686 г., правительство буквально накануне начала строительства отказалось от затратного проекта [22, с. 326-332]. Оно ограничилось возведением на волжском побережье Сызрани и Кашпира, а далее к Суре отдельных селений приборных людей. Удивляет, как быстро, несмотря на отсутствие непрерывной засечной линии, все огромное пространство к югу от Симбирской и Карсунской черт было заселено уже к началу XVIII века [23]. К тому же в 1680-х – 1690-х гг. правительство существенно ограничило запретительные нормы законодательства о «заказных городах», что позволило сложиться во вновь осваиваемом регионе, совокупности крупных владений центральных монастырей и представителей светской знати [24, с. 19-26].

Помимо засечных линий и локальных крепостей практически в каждом крупном владении, а то и просто в отдельных селениях были устроены хорошо вооруженные городки с небольшими гарнизонами, «заборы с боями» вокруг храмов и другие оборонительные сооружения (села Новодевичье, Сосновый Остров, Усольская слобода, Городищенская, Рождественская и т. д.).

В этом все более ускорявшемся колонизационном движении необходимо указать на еще один крайне важный аспект. Дело в том, что все пространство к югу от линии Алатырь – Тетюши, то есть в междуречье Волги и Суры в XV – середине XVII века, практически не имело постоянного населения. Кочевья ногаев и сменивших их калмыков на Правобережье Волги проходили значительно южнее, автохтонное же население Казанского края владело лишь промысловыми угодьями и хозяйствовало здесь эпизодами, «наездом». Археологические данные и письменные источники свидетельствуют о том, что после начала «замятни» в Орде во второй половине XIV века коренные жители Среднего Поволжья практически покидают южную лесостепь и уходят на север в более безопасные районы2 [25, с. 294-295; 26, с. 180181]. О пустынности этих мест красноречиво свидетельствует описание А. Курбским похода своего отряда на Казань в 1552 г. [27, с. 33]. В определенной степени о данной территории можно говорить, как о «ничейной земле», в трактовке ряда историков [17, с. 178-179].

Контингент переселенцев, заселивших новые земли, состоял из ратных людей по прибору и отечеству, несших службу по крепостям и острогам. Подавляющее большинство стрельцов, городовых казаков и людей пушкарского чина расселили слободами и испоместили наделами земли. Дворяне и дети боярские в своих новых поместьях селили крестьян и создавали сеть деревень. Характерно, что вся эта совокупность служилых и тяглых переселенцев отличалась этническим и конфессиональным разнообразием. Данные сметы 1651 г. дают своеобразный «показатель насыщенности» («защищенности») военными людьми Саранской, Карсунской и Симбирской черт. Каждая из них имела протяженность в среднем около 100 км, и на один километр линии приходилось 15-18 служилых людей3. Интересен их этнический состав. По Симбирской и Саранской чертам в смете 1651 г. указаны русские; на Карсунской – около 60 % являлись «мурзами и татарами», а также новокрещенами.

Смета военных сил 1661-1663 гг. свидетельствует о росте численности служилого населения. По Симбирской линии она достигла 3353 человек (113 дворян и детей боярских, 2796 казаков и стрельцов, 444 служилых татар, чуваши и мордвы), по Саранской -3479 человек. Только на Карсунской линии (2091 человек казаков, стрельцов; татар, чуваш и мордвы, а также пушкарей) их число осталось прежним. Часть служилого коренного населения показана стрельцами и казаками. По сравнению со сметой 1651 г. по Симбирской и Саранской линиям, значительно выросло число татар и мордвы.

Для всех них (в том числе тяглых и ясачных) расселение в новом регионе, испомещение здесь означало не что иное, как своеобразное «обретение родины». Они, как считают многие исследователи, являлись равноправными участниками этого процесса5 [10, с. 236; 13, с. 24-27]. Таким образом, при переходе через линию «старых» городов-крепостей Темников – Алатырь – Тетюши служилые и ясачные чуваши, мордва, татары и другие народы Казанского края, подвергшиеся ранее русской колонизации и вынужденные приспосабливаться к условиям насильно внедряемой на территории завоеванного ханства новой российской системы, сами стали непременными и полноправными акторами нового этапа процесса колонизации. Характерно, что данные об их расселении, испомещении, размежевании новых угодий, содержащиеся в писцовых книгах и актовом материале, содержат сведения о ранее находившихся здесь бортных ухожаях, бобровых гонах, сенных покосах и рыбных ловлях, промышлявших в этих местах ранее жителей Алатырского, Свияжского и других уездов [28, с. 402-403]. По крайней мере, в XVII веке отсутствуют сведения о том, что население этих новых районов страдало от насильственной христианизации, правового бесправия и т. д. [29, с. 17-19]. Так, например, В.А. Юрченков, специально изучавший взгляды европейцев (прежде всего, побывавших в России) на мордву, за единственным исключением, не смог выявить упоминаний о насильственной христианизации или особом бесправии этого народа [30, с. 110111, 122, 146-147, 182-183].

К началу XVIII века лесостепь правобережья Южного Средневолжья практически была заселена и в значительной степени утратила свои особенности фронтира. XVIII -начало XIX века – время колонизации лесостепного Заволжья, но оно протекало уже с иными характерными особенностями.

---

Примечания

1 Крестьянская война под предводительством Степана Разина. Сборник документов. М., 1957. Т. 2. Ч. 1.

2 История Чувашской АССР. Т. 1. Чебоксары, 1966. С. 66.

3 «Сметный список» вооруженных сил России 1651 г. // Дворянство России и его крепостные крестьяне. XVII – первая половина XVIII в. М., 1989. С. 30-31.

4 Сметы военных сил Московского государства 1661-1663 гг. // ЧОИДР. 1911. Кн. 3. С. 50-52; Дворянство России и его крепостные крестьяне. XVII – первая половина XVIII в. М., 1989. С. 30.

5 РГАДА (Российский государственный архив древних актов). Ф. 1209. Оп. 4. Д. 6473. Роспись дел симбирской приказной избы за 1662-1700 гг.

---

Список литературы

1. Мизис Ю.А., Скобелкин О.Б., Папков А.И. Теория фронтира и Юг России в XVI – первой половине XVIII в. // Вестник Тамбовского университета. Серия: Гуманитарные науки. Тамбов, 2015. Т. 20. Вып. 10. С. 7-15. БОТ 10.20310/1810-0201-2015-20-10-7-15
2. Милов Л.В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М., 1998.
3. Загоровский В.П. Белгородская черта. Воронеж, 1969.
4. Загоровский В.П. Краткое историко-географическое и историко-демографическое описание Изюмской линии // Проблемы исторической демографии СССР: сб. ст. Вып. 2. Томск, 1982. С. 3-13.
5. Трепавлов В.В. История Ногайской Орды. М., 2001.
6. Голомбиевский А. Выписка в Разряде о построении новых городов и Черты (7189-1681 г.) // Известия Тамбовской ученой архивной комиссии. Вып. XXXIII. Тамбов, 1892. С. 49-56.
7. Ермолаев И.П. Среднее Поволжье во второй половине ХV-ХVI в. (Управление Казанским краем). Казань, 1982.
8. Кузеев Р.Г. Народы Среднего Поволжья и Южного Урала. Этногенетический взгляд на историю. М., 1992.
9. Любавский М.К. Обзор истории русской колонизации с древнейших времен и до ХХ века. М., 1996.
10. Нольде Б.Э. История формирования Российской империи. СПб., 2013.
11. Миронов Б.Н. Управление этническим многообразием Российской империи. СПб., 2017.
12. Верняев И.А. Очерки по истории этноконфессиональной политики в России. СПб., 2017.
13. Воропанов В.А. Суд и правосудие в провинции Российского государства в XVI – первой половине XVIII в. (на примере областей Поволжья, Урала и Западной Сибири). М., 2017.
14. Каппелер А. Россия – многонациональная империя. Возникновение. История. Распад. М., 2000.
15. Каппелер А. Южный и восточный фронтир России в XVI-XVIII веках // Ab Imperio. 2003. № 1. С. 4765.
16. Ходарковский М. Степные рубежи России: как создавалась колониальная империя. 1500-1800. М., 2019.
17. Барретт Т.М. Линия неопределенности: северокавказский «фронтир» России // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период: антология / сост. М. Дэвид-Фокс. Самара, 2000. С. 163-194.
18. Тернер Ф.Дж. Фронтир в американской истории. М., 2009.
19. Нольте Г.-Г. Русские «крестьянские войны» как восстания окраин // Вопросы истории. 1994. № 11. С. 31-38.
20. Эйдельман Н.Я. 17 сентября 1773 г. // Эйдельман Н.Я. Из потаенной истории России XVIII-XIX веков. М., 1993.
21. Степанов И.В. Крестьянская война под предводительством Степана Разина в Среднем Поволжье // Ученые записки Ленинградского университета. Серия исторические науки. 1956. Вып. 24. № 205. С. 125-166.
22. Дубман Э.Л. Проект Сызранской линии: предыстория, создание и судьба // Известия Самарского научного центра Российской академии наук. 2011. Т. 13. № 3 (2). С. 326-332.
23. Дубман Э.Л. Проблема Сызранской черты и начальный этап колонизации волго-сурского междуречья (1680-е гг. – начало XVIII в.) // Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы. 2012. № 1. С. 161-171.
24. Дубман Э.Л. Формирование сельского населения в Симбирско-Самарском Поволжье в XVII – начале XVIII в. // Крестьянское хозяйство и культура деревни Среднего Поволжья. Йошкар-Ола, 1990. С. 19-25.
25. Димитриев В.Д. Чувашия в эпоху феодализма (XVI – начало XIX в.). Чебоксары, 1986.
26. Мухамадиев А.Г. Золотая Орда // Материалы по истории Татарского народа / отв. ред. С.Х. Алишв. Казань, 1995. С. 136-185.
27. Курбский А. История о делах великого князя Московского. М., 2015.
28. Писцовая книга Карсунского и Симбирского уездов 1685-1686 гг.: публ. текста / сост. Ю.Н. Мельников. Ульяновск, 2014.
29. Дубман Э.Л. Ясачные крестьяне Казанского края в Южном Средневолжье (к вопросу о специфике колонизационных процессов во второй половине XVII в.) // Вестник Самарского университета. История, педагогика, филология. 2019. № 2 (25). C. 13-23. DOI 10.18287/2542-0445-2019-25-2-13-23
30. Юрченков В.А. Взгляд со стороны (мордовский народ и край в сочинениях западно -европейских авторов VI-XVIII столетий). Саранск, 1995.