Автор: Бессуднова М. Б.
Журнал: Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 2. История. 2013

Присоединение Великого Новгорода к Московскому государству (1478) обусловило нарастание напряженности в балтийском регионе, которое исследователи русско-ливонских отношений традиционно трактуют либо в духе саги о «московской экспансии» ^{[1; 2; 3 etc.]}, либо в контексте «российской державной идеи» ^{[4; 5; 6 и др.]}. Малая эффективность подобного подхода очевидна и заставляет искать новые варианты решения проблемы, уделяя при этом особое внимание факту пространственного сближения Московии и Ливонии, некогда разделенных Новгородской землей.

В плане социально-экономического, политического и культурного развития Новгородская «вечевая республика» существенно отличалась от прочих русских городов, что в немалой степени определялось интенсивностью его торговых контактов с Западной Европой (историографию вопроса см.: ^{[7, с. 18-28; 8, S. 5-11]}). Благодаря торговле с городами Ганзейского союза уклад жизни «волховской метрополии» оказался адаптирован к западноевропейскому стандарту, что помогало нейтрализировать дезинтегрирующее воздействие церковных установок, возбранявших православным людям близкое общение с католиками, сглаживало их правовые и культурно-бытовые различия и делало Новгород привлекательным для европейских купцов. Этому немало содействовал и принцип равенства иноземцев с новгородцами, заложенный в основу правовых норм, регламентировавших их деловое общение, или «старины» ^{[7, с. 75-77; 9, S. 83-115]}.

Новгород и Новгородская земля являли собой нечто вроде «буферной зоны», расположенной на стыке православного (русского) и католического (ливонского) культурно-историческими пространств, в пределах которой ходом исторического развития этих двух типологически различных «миров» создавались условия для их продуктивного контакта. «Низовые» русские земли, где подобные условия отсутствовали, осуществляли свои связи с Западной Европой при посредничестве, главным образом, Новгорода (ту же роль играли Псков и Литва). После 1478 г., однако, эта относительно гармоничная композиция оказалась разрушена. Московское государство, раздвинувшее свои границы вплоть до Ливонии, представляло собой иную, нежели Новгород, модель общественного состояния, поскольку в силу обстоятельств длительное время приспосабливалось к контакту не с католическим Западом, а с монголо-татарской Степью ^{[10, с. 191-211]}. Московским государям XV-XVI вв. не было свойственно понимание политики в его современной трактовке ^{[11, с. 283-303]}. Во главу угла «политики» великого князя Московского Ивана III (1462-1505) было заложено особое восприятие власти, скорее этико-религиозное, нежели политико-правовое, этимологически восходящее к византийскому концепту самодержавия и золотоордынским традициям. В соответствии с ним воля богоданного государя, отмеченная божественной санкцией, утрачивала свою субъективную природу и предполагала безоговорочное повиновение всех, на кого была сориентирована (историографию вопроса ^{[см.: 12]}). Подобная парадигма исключала присутствие иных политико-правовых систем, в частности, западноевропейского городского права, на котором покоились традиции новгородско-ганзейской торговли («старины»).

Иван III хорошо представлял экономическое и стратегическое значение Ливонии и Ганзы, игравших важную роль в поставках Москве западноевропейских товаров — в том числе вооружения и стратегического сырья, и в обеспечении проезда русских послов в Европу, а потому после подчинения Новгорода утвердил новгородско-ганзейскую «старину» своей «золотой грамотой» ^{[13, S. 67, № 95]}. Поражение Ливонского ордена в войне с Псковом 1480-1481 гг. продемонстрировало ему слабость Ливонии, раздираемой внутренними противоречиями, но он не воспользовался случаем, чтобы присоединить ее к своим владениям, что в его планы, скорее всего, не входило (во всяком случае, до разрешения проблем с Казанью и Литвой), но ему следовало учитывать вероятность союза ливонских ландсгерров с его внешнеполитическими противниками, и в первую очередь с польско-литовскими Ягеллонами. Во избежание этого он старался привлечь Ливонию, а через нее и «заморскую» Ганзу, на свою сторону, согласившись на восстановление новгородско-ганзейского торгового мира.

Начавшиеся переговоры, однако, показали, что правовые нормы международного общения, присущие «старине», подлежали трансформации, поскольку в своем исходном варианте полностью исключали волю великого князя. Иван III потребовал от ганзейцев «челобитья», что, судя по характеру ментальной рефлексии ганзейцев, означало для них отказ от принципа равенства договаривающихся сторон. В ганзейском разговорнике Т. Фенне (нач. XVII в.) значение слова «челобитье» передано понятием «supplication» (лат. supplicare — становиться на колени, припадать к ногам, смиренно умолять, возносить мольбы) ^{[14, S. 94]}. Обеспечение ливонской стороной безопасности путешествий русских купцов по Балтийскому морю и уравнительный порядок распределения спасенных при кораблекрушении товаров, затребованные Иваном III при составлении договора ^{[5, с. 182-195; 15, S. 30-39]}, противоречили традиционной норме «каждый сам несет свой убыток», а потому в силу расхождения со «стариной», а также из-за сложностей в их реализации легко могли породить кризисную ситуацию. Ганзейцам эти требования казались произволом, но ради восстановления торговли они пошли на компромисс. Впрочем, заключенный в 1487 г. торговый мир воспримался ими с большой долей скепсиса ^{[16, S. 72, № 102, § 16,]}.

Убежденность отечественных историков в намерении Ивана III покончить с монополией Ганзы в балтийской торговле и содействовать развитию русского предпринимательства ^{[5, с. 195-200; 6]} более чем спорна, поскольку основной деструктивный импульс в отношении Ганзы исходил не из «антиганзейской политики» великого князя, а являлся побочным продуктом подгонки новгородского уклада к московскому «стандарту». Так, например, массовая депортация новгородских купцов и бояр в 14841489 гг. ограничила возможности новгородской международной торговли. Московские посадские люди, переселенные великим князем в Новгород, не обладали крупными капиталами, деловыми связями, опытом ведения заморской торговли, знанием конъюктуры ганзейского рынка и правовых основ международного товарообмена; они были в большей мере, чем новгородцы, подвержены недоверию в отношении «латинян» ^{[17, S. 203-204]}. Ликвидация же боярских вотчин сократила возможность закупок товаров, традиционных для новгородского экспорта. Русско-ганзейский договор 1487 г. к тому же не был обеспечен надежными гарантиями, а потому вскоре после его подписания новгородские власти, произвольно изменившие порядок торговли солью и медом, стали его нарушать, возможно, по фискальным соображениям ^{[15, с. 126]}. Сведя на нет международную торговлю Новгорода, великий князь добился лишь того, что его подданные стали все чаще выезжать по торговым делам в Ливонию, обеспечив тем самым расцвет ее экономики в первой половине XVI в. ^{[18, S. 113-114]}.

Неоднозначную оценку получило в исторической литературе закрытие в 1494 г. новгородской ганзейской конторы (Немецкого подворья) ^{[17, S. 177-179]}. Бесперспективность этой «сомнительной» акции (Н. С. Борисов), обернулась для Московского государства ганзейскими торговыми санкциями, которые в преддверии русско-шведской войны 1495-1497 гг. осложнили подвоз вооружения, сырья, лошадей. Свою версию причин закрытия Немецкого подворья я уже изложила в ряде публикаций, предположив его связь с провалом переговоров, которые Иван III вел в 1489-1493 гг. с Максимилианом Габсбургом ^{[15, с. 54-94; 19; 20]}. Поведение Максимилиана, довольно бесцеремонно отказавшегося от заключения военного и династического союза с великим князем Московским, не могло не задеть этого амбициозного и злопамятного государя ^{[21, с. 512]}. Немецкое подворье являлось единственной доступной ему «болевой точкой» империи, и он продемонстрировал Западу степень своего раздражения, обрушив репрессии на его обитателей, в большинстве своем имперских подданных. Вместе с тем Ивану III важно было придать акции, осуществленной в нарушение договора 1487 г., видимость законности, а потому свое решение он мотивировал произволом, совершаемым, якобы, в ганзейских городах, главным образом в Ревеле/Таллинне в отношении его подданных.

В период новгородской независимости урегулирование конфликтов осуществлялось на публично-правовом уровне, понимание которого Ивану III было чуждо. Отсутствие же у ливонцев достоверной информации порождало слухи о скором нападении русских ^{[22. Bd 1, № 83, 84, 85, 88 etc.]}, которые концентрировались в тезу о «русской угрозе» («Rusche gefahr») и благодаря налаженным коммуникациям быстро распространилась за пределы Ливонии. Свою лепту в ее распространение внес ливонский магистр Вольтер фон Плеттенберг (1494-1535), сопровождавший свои просьбы о предоставлении Ливонии помощи ссылкой на вероятность русского вторжения ^{[22. Bd 1, № 88, 92, 200 etc.]}. Так досужая молва, детище непонимания, обрела незыблемость факта, заложенного потом в основание западноевропейских историографических разработок.

Между тем закрытие Немецкого подворья, аресты ганзейских купцов в Новгороде и русских «гостей» в Риге и Ревеле, а также запретные санкции, утвержденные весной 1495 г. Любекским ганзетагом, не пресекли русско-ливонской торговли, но содействовали ее качественному изменению. Не имея возможности сохранить свои традиционные формы, она продолжала развиваться в виде полулегальной или «необычной» торговли (ungewonlicke kopenschopp), переместившись из Новгорода в города и торговые местечки близ русско-ливонской границы — в Дерпт, Нарву, Псков, на Неву и Лугу. Ливонские ландсгерры препон ей не чинили, справедливо полагая, что сохранение торговли гарантирует их от ухудшения отношений с Москвой. Вплоть до начала русско-ливонской войны 1501-1503 гг. русские купцы пользовались в Ливонии правом «чистого пути», хотя, случалось, становились жертвами мошенничества или разбоя ^{[15, с. 103-119]}.

Мало влияли на развитие русско-ливонской торговли и действовавшие в Ливонии торговые ограничения. В связи с обострением обстановки вывоз из страны стратегических товаров — металлов и изделий из них, пороха, серы, селитры, а также лошадей был запрещен, что не исключало контрабанды. Политики запретов наиболее последовательно придерживались власти Ревеля, руководствуясь, однако, не враждебным отношением к русским купцам, а стремлением ослабить своих торговых конкурентов в Дерпте/Тарту и Нарве ^{[15, с. 99-111, 116-119]}, которые саботировали исполнение санкций, но из-за дефицита товаров, искусственно создаваемого Ревелем, и сокращения объемов экспортируемых из Любека товаров ^{[23, S. 203-205]} вынуждены были также ограничивать торговлю с русскими ^{[напр.: 22, Bd 1, № 260]}. Все эти случаи никакого отношения к целенаправленной дискриминации русской торговли не имели.

Чтобы устранить опасную ситуацию, возникшую после закрытия Немецкого подворья, магистр Плеттенберг в 1494-1497 гг. вел переговоры с великим князем по поводу освобождения арестованных в Новгороде ганзейских купцов ^{[15, с. 127-169; 24]}, стараясь по мере возможности принимать условия Ивана III. Он сломил, в частности, сопротивление Ревеля и Риги, не желавших освобождать русских заложников ^{[22, Bd 1, № 280, 284, 296, 297, 323, 324, 346]}, но великий князь нарушил предварительные договоренности, потребовав от магистра выдать судей, которые в Ревеле осудили на казнь русского купца ^{[22, Bd 1, № 384, 406]}, а после того как в конце лета 1496 г. шведы взяли Ивангород, захотел покарать «злодеев» из числа участвовавших в штурме жителей Нарвы ^{[22, Bd 1, № 507]}.

Впрочем, потребность в нормализации отношений с Ганзой заставила Ивана III освободить ганзейских купцов, за исключением четверых ревельцев, которых собирались держать в заключении вплоть до получения великим князем удовлетворения за казнь его подданного ^{[22, Bd 1, № 507]}, хотя ливонский магистр, к которому было обращено его требование, за неимением права вмешиваться в городскую юрисдикцию был не в состоянии его исполнить. Чтобы не прерывать диалога с Москвой, Плеттенберг поддержал инициативу Любека по проведению в начале 1498 г. русско-ганзейских переговоров в Нарве ^{[22, Bd 1, № 602]} и настоял на том, чтобы в преддверии встречи ливонские и «заморские» города изучили всю документацию, касавшуюся русско-ливонских договоров ^{[22, Bd 1, № 602]}, а ревельский рат расследовал все инкриминированные ему казусы ^{[22, Bd 1, № 646-648]}. Подготовка же русской стороны, исходившей из представления о непреложной правоте своего государя, была сведена к созданию московского дискурса новгородских событий 1494 г. ^{[25, с. 366]}. В результате конструктивного диалога не получилось, и переговоры в Нарве закончились ничем.

С началом строительства в 1492 г. Ивангорода осложнилось положение дел на новгородско-ливонской границе. Появление близ Нарвы с ее густонаселенной округой русской крепости деформировало местный уклад жизни. Ливонские крестьяне, привыкшие рыбачить вдоль русского берега Наровы, теперь жестоко преследовались за браконьерство, совершая ответное насилие над русскими купцами, случайно попавшими в их руки ^{[22, Bd 1, № 544, 546]}. Служащие гарнизона по причине слабой дисциплины и, вероятно, плохого снабжения практиковали систематические «шкоды» на ливонской стороне, из-за чего ливонцам, жившим в приграничной полосе, легко верилось в пресловутую «русскую угрозу». От них «бациллы страха» перед русскими распространялись далее в Европу.

Реальность «русской угрозы» подтверждали также донесения орденской разведки, осуществлению которой способствовали устойчивые контакты ливонцев с новгородской купеческой средой ^[25], хотя предоставляемые ею сведения имели, как правило, оперативно-тактический характер и мало отражали стратегические расчеты Ивана III. Неразвитость деловых контактов ливонцев с московским купечеством ^[27] мешала магистру получать информацию непосредственно из окружения великого князя, без чего его оценки ситуации были не всегда объективными. Плеттенберг, поведение которого не имело ничего общего с целенаправленным нагнетанием страха перед Россией, был склонен верить в существование «русской угрозы», хотя все же отчасти спекулировал ею, побуждаемый к тому неопределенностью положения и крайней потребностью в деньгах.

Серьезного основания говорить о намерении Ивана III подчинить себе Ливонию у нас нет. Опасность для ливонцев представляли главным образом дислоцированные близ границы русские войска, включавшие мобильные и слабо дисциплинированные отряды дворянской конницы и татар. Их набег на ливонскую территорию 1478 г. ^{[28, S. 262]} и отсутствие реакции со стороны московских властей создали опасный прецедент, последствия которого усугублялось еще и тем, что Иван III, вынужденнй учитывать возможное выступление Ливонии на стороне Литвы или Швеции, старался предотвратить это посредством силового воздействия. Накануне похода на Выборг он планировал, например, нанести превентивный удар по Ревелю ^{[22, Bd 1, № 144]}, через который шведы получали солдат, вооружение и деньги, а в период русско-шведской войны 1495-1497 гг. периодически напоминал ливонцам о своем присутствии акциями, которые те расценивали как недружественные и угрожающие (блокирование границы, запрещение плаваний по Нарове, переброска войск под Ивангород) ^{[22, Bd 1, № 544, 546, 550]}. Весной 1498 г. систематическим нападениям подверглись орденские округа Мариенбурга/Алуксне, Розиттена/Резекне, Лудзена/Лудзы, Нарвы, Нейшлоса/Васкнарвы, а также дерптская и рижская епархии ^{[29, № 10, § 16]}. Широта охвата, глубина проникновения (до 70 миль вглубь Ливонии ^{[30, S. 141]}), мобильность нападавших, а также жестокость в обращении с местным населением ^{[30, S. 137-138]} позволяют предположить участие в этих рейдах дворянской конницы. Если принять во внимание, что по времени они совпадали с появлением проекта антирусской коалиции, инициированного руководством Немецкого ордена («плана Изенбурга»), а также началом весьма неприятного для Ивана III сближения Ливонии с Данией и Литвой, такая интерпретация событий представляется возможной ^{[31, с. 38-40]}. Убедившись в бесперспективности дальнейших переговоров, магистр Плеттенберг летом 1498 г. окончательно отказался от их продолжения и приступил к подготовке войны с Московским государством.

Подводя итоги изложенному выше, следует признать, что перемены в судьбе Великого Новгорода существенно ухудшили русско-ливонские отношения, что предопределялось разрушением традиционного порядка сообщения русского и западно-европейского «миров» посредством своеобразного «адаптера», в роли которого выступал Великий Новгород. Его присоединение к Москве и последовательное разрушение этой органичной композиции породило цепную реакцию сбоев в торговле, практике разработки и соблюдения международных договоров, сфере дипломатического общения и т. д. Настороженность и страх ливонцев, хорошо знавших обычаи и нравы новгородцев, но имевших смутное представление о «московитах», усугублялись непониманием происходящего, что было следствием утраты русско-ливонско-ганзейскими отношениями своего публично-правового характера. Иван III, который стал их главным фигурантом, не считал нужным мотивировать свои политические решения, не был склонен к компромиссам и предпочитал методы силового воздействия, что давало европейцам повод говорить о тираническом характере его правления. При таком положении дел в поведении Ивана III и магистра Плеттенберга не было ничего непоследовательного. Каждый из них по собственным соображениям не желал эскалации конфликта и стремился к диалогу, однако «говорили они на разных языках». Этико-религиозной концепции монаршего всевластия, представленной московским государем, противостояла ливонская приверженность межгосударственным договоренностям. Потребовалось время, чтобы западноевропейцы и «московиты» начали понимать друг друга. Что же касается рубежа XV-XVI вв., то накопление русско-ливонских противоречий привело к кризисной ситуации конца 1490-х годов, которая вылилась в войну 1501-1503 гг.

---

Литература

¹ Angermann N. Livländisch-russische Beziehungen im Mittelalter // Wolter von Plettenberg und das mittelalterliche Livland. Lüneburg: Verlag Nordostdeutsches Kulturwerk, 2001. S. 129-144.

² Benninghoven F. Rußland im Spiegel der livländischen Schonne Hystorie von 1508 // Rossica externa: Studien zum15.-17. Jahrhundert. Marburg: Elwer, 1963. S. 11-35.

³ Mühlen H. von zur. Livland von der Christianisierung bis zum Ende seiner Selbstständigkeit (etwa 11801561) // Deutsche Geschichte im Osten Europas. Baltische Länder. Berlin: Siedler, 1994. S. 25-172.

⁴ Бернадский В. Н. Новгород и Новгородская земля в XV в. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1961. 394 c.

⁵ Казакова Н. А. Русско-ливонские и русско-ганзейские отношения. Конец XIV — начало XVI в. Л.: Наука, 1975. 359 с.

⁶ Алексеев Ю. Г. Первые шаги к морю // Балтийский вопрос в конце XV-XVI вв. М.: Квадрига, 2010. С. 9-11.

⁷ Рыбина Е. А. Новгород и Ганза. М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2009. 316 c.

⁸ Angermann N. Der hansische Rußhandel. Zur Forschungslage // Novgorod: Markt und Kontor der Hanse. Köln: Böhlau, 2002. S. 5-23.

⁹ Angermann N., Endeil U. Die Partnerschaft mit der Hanse // Deutsche und Deutschland aus russischer Sicht. 11.-17. Jh. München: Verlag von W. Fink, 1989. S. 83-115.

¹⁰ Зимин А. А. Витязь на распутье: Феодальная война в России XV в. М.: Мысль, 1991. 286 c.

¹¹ Кром М. М. К пониманию московской «политики» XVI в.: дискурс и практика российской позднесредневековой монархии // Одиссей: Человек в истории. 2005, М.: Наука, 2005. С. 283-303.

¹² Филюшкин А. И. Титулы русских государей. СПб.: Альянс-Архео, 2006. 254 c.

¹³ Hansisches Urkundenbuch. Bd 11. Halle: Verlag der Buchhandlung des Waisenhauses, 1916. 793 S.

¹⁴ Tönnies Fenne’s Low German Manual of Spoken Russian 1607. Vol. 2. Copenhagen: Kongelige Danske Videnskabernes Selskab, 1970.

¹⁵ Бессуднова М. Б. Великий Новгород в конце XV — начале XVI в. по ливонским источникам. В. Новгород: Изд-во Новгород. гос. ун-та, 2009. 243 с.

¹⁶ Hanserecesse. Abt. 3. Bd 2. München: Verlag von Duncker und Humblot, 1883. 687 S.

¹⁷ Selart A. Zur Geschichte der Russen in Livland um die Wende des 15. zum 16. Jahrhundert: Der Vorwand zur Schließung des St. Peterhofes in Novgorod in Jahr 1494 // Städtisches Leben im Baltikum zur Zeit der Hanse. Lüneburg: Verlag Carl-Schirren-Gesellschaft, 2003. S. 177-210.

¹⁸ Angermann N. Die Bedeutung Livlands für die Hanse // Die Hanse und der deutsche Osten. Lübeck: Verlag Nordostdeutsches Kulturwerk, 1990. S. 97.

¹⁹ Бессуднова М. Б. «Петрову двору капут: закрытие ганзейской конторы в Новгороде» // Родина. 2009. № 9. С. 43-46.

²⁰ Bessudnova M. Die Schließung des hansischen Kontors in Novgorod im Jahre 1494 im Kontext der Beziehungen des Großfürsten von Moskau mit Maximilian von Habsburg // Hansische Geschichtsblätter. 2009. Bd 127. S. 69-99.

²¹ Борисов Н. Иван III. М.: Молодая гвардия, 2006. 643 с.

²² Liv-, Est- und Kurländisches Urkundenbuch. Abt. 2. Bd 1. Riga: Komissions-Verlag von J. Deubner, 1900. 900 S.

²³ Vogtherr H.-J. Livlandhandel und Livlandverkehr Lubecks am Ende des 15. Jahrhunderts // Fernhandel und Handelspolitik der baltischen Städte in der Hansezeit. Lüneburg: Nordostdeutsches Kulturwerk, 2001. S. 201233.

²⁴ Vegesack S. Die Gesandschaften Wolters von Plettenberg an den Großfürsten von Moskau in den Jahren 1494-1497 // Baltische Monatsschriften. Riga: Verl. der Baltischen Monatsschrift, 1937. Bd 75. H. 5. S. 315-340.

²⁵ Сокращенные летописные своды конца XV в. М., Л.: Изд-во АН СССР, 1962. 417 с.

²⁶ Бессуднова М. Б. Действия разведывательной службы Ливонского ордена накануне русско-ливонской войны 1501-1503 годов // Балтийский вопрос в конце XV-XVI вв.». М.: Квадрига, 2010. С. 17-31.

²⁷ Angermann N. Deutsche Handelsverbindungen mit Moskau im 15. und 16. Jahrhundert // Hansische Geschichtsblätter. Bd 125. Trier: Porta Alba Verlag, 2007. S. 121-142.

²⁸ HelewegH. Das rothe Buch inter Archiepiskopalia // Scriptores rerum Livonicarum. Bd 2. Riga: Verlag von Frantzen, 1853. S. 729-804.

²⁹ Akten und Rezesse der livländischen Ständetage. Abt. 3. Riga: Komissions-Verlag von J. Deubner, 1910. 1000 S.

³⁰ Eynne Schonne Hystorie van vunderlyken geschеffihen der herren tho Lyfflanth myth den russen unde tartaren // Archiv für die Geschichte Liv-, Est- und Kurlands. Reval: Verlag von Franz Klüge, 1861. Bd 8. Hft. 2. S. 113-265.

³¹ Бессуднова М. Б. Привилегии Немецкого ордена, «священная война» и эскалация русско-ливонского конфликта в конце XV в. // Судьбы славянства и эхо Грюнвальда. СПб.: Любавич, 2010. С. 36-40.