Автор: Рожнов А.А
Журнал: Актуальные вопросы современной науки 2009
Одним из важнейших источников, без изучения которого немыслимо полноценное исследование уголовного права Московского Государства, являются записки о России современников-европейцев. Неоспоримая ценность данного исторического источника обусловлена двумя обстоятельствами. С одной стороны, обращение к нему позволяет существенно расширить и углубить представления об уголовном праве «московского» периода, сформированные на основе анализа соответствующих отечественных актов (законов, судебных приговоров и т.д.). С другой стороны, в сочинениях иностранцев, непосредственно побывавших в России или писавших о ней со слов других путешественников, нередко содержатся сведения, которые по тем или иным причинам отсутствуют в русских юридических и исторических документах. Поэтому ознакомление с ними дает возможность получить новые знания о развитии норм и институтов уголовного права в указанную эпоху.
Среди всех уголовно-правовых вопросов, нашедших отражение в иностранных изданиях о России, центральное место, безусловно, занимает проблема смертной казни. И это вполне закономерно, поскольку смертная казнь как совершенно особый, исключительный вид наказания по определению не могла и не может не приковывать к себе повышенное внимание. Однако не меньшее, если даже не решающее значение имело то, что русский подход к смертной казни отличался, причем порой весьма серьезно, от европейского. Причем различия касались всех аспектов смертной казни: перечня преступлений, за которые она назначалась или, наоборот, не назначалась, способов и порядка ее исполнения, субъектов вынесения смертных приговоров, масштабов казней, специфики поведения собравшейся на казнь публики. Все это неизбежно вызывало у иностранцев естественный интерес и стремление сообщить «городу и миру» о своеобразных правовых традициях загадочной «Московии» (несмотря на то, что все иностранцы – а вслед за ними, к сожалению, и многие отечественные авторы, пишущие на исторические темы, – называют нашу страну «Московией», а ее жителей «московитами» (хотя «Парижия» и «Мадридия» звучит нелепо, не правда ли?), мы будем в дальнейшем называть их так, как они на самом деле назывались, в частности, в Уложении 1649 г., – «Московское Государство», «Россия» и «русские»).
Говоря о правовом регулировании и практике применения смертной казни в Московском Государстве, некоторые иностранцы отмечают то обстоятельство, что русское уголовное право базировалось на принципе равенства всех перед законом и судом. Он выражался в первую очередь в том, что смертной казни, телесным и иным наказаниям подлежали все преступники независимо от их социального статуса. Ни аристократическое происхождение, ни должностное положение лиц, совершивших преступления, сами по себе не освобождали их от наказаний (итальянцы Кампани, Поссевино) [25, С. 82; 57, С. 26]. При этом привлечение знатных и влиятельных лиц к уголовной ответственности наравне с простолюдинами вовсе не было чем-то исключительным, из ряда вон выходящим. Напротив, как указывает немец Эльшлегель (Олеарий), «среди русских такие примеры бесчисленны» [49, С. 355].
Принцип равенства всех перед законом и судом распространялся не только на россиян, но и на иностранцев. В Московском Государстве не признавался принцип экстерриториальности, поэтому иностранцы, совершившие преступления на территории России, наказывались так же, как и русские подданные, в том числе смертной казнью. Даже иностранные послы не были изъяты из-под действия русских законов (англичанин Баус, Олеарий) [4, С. 102; 49, С. 355], хотя в вопросе о наказании дипломатов и участников иноземных посольств ключевую роль играли, разумеется, политические факторы [51].
Что касается преступлений, которые в Московском Государстве карались смертной казнью, то, по свидетельству иностранцев, они были следующие.
Преступления против православной веры и Церкви включали споры о вере, ересь, церковную татьбу и осквернение предметов культа.
То, что споры о вере были категорически запрещены (хотя об этом в русских законах ничего не говорилось), неоднократно подчеркивает Рейтенфельс. По его словам, русские до того «свято и ненарушимо» соблюдают все предписания своей веры, что ни богословам, ни кому бы то ни было еще не дозволяется, под страхом смертной казни, «терзать веру упорными, как какая болезнь, и неразумными спорами». Наложение запрета на ведение религиозных споров вызывает у курляндца однозначное одобрение, поскольку именно это, по его мнению, является главной причиной того, что среди русских «почти совсем не было, или не осталось
еретиков». Хотя такая оценка религиозной ситуации в России не вполне соответствовала действительности, она, на наш взгляд, легко объяснима. На фоне погрязшей в религиозных распрях, «охоте на ведьм» и ожесточенных религиозных войнах Европы положение дел в Московском Государстве и вправду могло казаться Рейтенфельсу верхом благополучия, а потому с нескрываемой завистью характеризоваться им как «незыблемое единство в вопросах веры» [59, С. 313, 323, 327, 365, 370, 373].
Борьба с религиозными противниками и даже казни еретиков в России, конечно, имели место (англичанин Коллинс, чех Давид) [30, С. 196;
16, С. 96], но их масштабы были несопоставимы с европейскими, да и происходили они крайне редко [61, С. 38-41]. Об этом, в частности, свидетельствует Флетчер, прямо заявляющий: «Что касается до преследований по делам веры, то я ничего не слыхал об этом». Англичанин упоминает лишь один случай сожжения еретиков (мужа и жены), который к тому же примечателен тем, что казни предшествовало 28-летнее (!) пребывание религиозных преступников в тюрьме. По всей видимости, к высшей мере наказания было решено прибегнуть только после того, как стало окончательно ясно, что даже столь длительное тюремное заключение не в состоянии вразумить «злых и проклятых еретиков», и они продолжают упорствовать в своих заблуждениях [71, С. 142].
Несмотря на то, что церковная татьба относилась к числу наиболее опасных преступлений и по закону, например, по Уложению (ст. 14 гл. 21), безоговорочно влекла за собой смертную казнь, судебная практика по данным делам была двойственной. В одних случаях тех, кто обкрадывал церковь или монастырь, приговаривали, как того и требовал закон, к смертной казни. Причем, учитывая исключительную тяжесть содеянного, их ожидала не обычная, а квалифицированная смертная казнь, то есть сопряженная с особыми мучениями для осужденного (швед Петрей, нидерландец Витсен) [53, С. 430-431; 7, С. 131-132]. В других же случаях преступник подвергался членовредительским наказаниям (Коллинс) [30, С. 196] или был обязан просто возместить причиненный злодеянием ущерб (в приведенном австрийцем Мейербергом примере крайняя мягкость приговора, скорее всего, была вызвана лишь юным возрастом похитителя [45, С. 71]).
За осквернение предметов культа, в частности, за неуважительное прикосновение к иконе, русского могли казнить или отправить в ссылку, а иностранца лишить жизни или заставить перекреститься в православную веру (Витсен) [7, С. 133]. При особо вопиющем надругательстве смертная казнь могла быть квалифицированной. Так, за выстрел в икону Богородицы преступнику вначале отрубили обе руки, после чего предали огню (литовец Маскевич) [43, С. 47-48] (из описания Маскевича неясно, по нормам какого права – русского или польского – был осужден кощунник-поляк).
Помимо оскорбительных действий, уголовно наказуемыми являлись и оскорбительные высказывания о предметах культа. Подобное злословие могло окончиться смертью или тюремным заключением (датчанин Ульфельдт) [70, С. 308].
В записках иностранцев о России нашли отражение такие государственные (политические) преступления, как умысел на жизнь и здоровье Государя, государственная измена и оскорбление Величества.
Умысел на особу Государя еще в начале XVII в. считался настолько опасным преступлением, что, по словам Маскевича и Олеария, одного лишь намека на него без каких-либо дополнительных доказательств было достаточно для того, чтобы казнить заподозренного, назначить ему иное наказание или довести его до нищеты. В утверждении иностранцев, несомненно, присутствует изрядная доля преувеличения, налицо явное сгущение красок. Однако поскольку отмеченный ими подход на самом деле служил питательной средой для многочисленных заведомо ложных доносов, порожденных ненавистью и враждой, то от него в конечном счете отказались. Вместо этого было установлено, что отныне доносчик должен был подтвердить свои показания под пыткой, после чего пытке подвергался обвиняемый. Если донос («извет») подтверждался, то виновный подлежал смертной казни, если же выяснялось, что лицо было оклеветано, то такому же наказанию подлежал сам ложный доносчик (нидерландец Койэтт) [43, С. 54; 49, С. 354-355; 29, С. 529] (хотя Олеарий в данном конкретном случае говорит об оскорблении Величества, а Койэтт вообще не называет конкретные преступления, их высказывания, с нашей точки зрения, вполне могут быть отнесены к умыслу на Государя).
Формами государственной измены являлись сдача города или крепости врагу (австриец Герберштейн, Петрей) [9, С. 183; 53, С. 431], отъезд за границу, самозванство и бунт.
Последние два преступления, к сожалению, оставили очень яркий след в русской истории XVII столетия, поэтому логично, что в рассказах иностранцев, посещавших Московское Государство в XVII в., самозванцы и бунтовщики играют весьма заметную, а порой и ключевую роль. Многие из этих свидетельств содержат и более или менее подробное описание казней государственных (политических) преступников.
Отнесение отъезда за границу к категории государственных (политических) преступлений несколько условно. Дело в том, что по законодательству, по крайней мере по Уложению, данное деяние могло быть не только разновидностью государственной измены, но и преступлением против порядка управления, выражавшемся в пересечении государственной границы без «проезжей грамоты», то есть официального разрешения на выезд за пределы России. Критерием разграничения этих правонарушений служила цель поездки за рубеж. Если лицо ездило «в иное государство без проезжия грамоты для измены, или для инаго какова лихого дела», то оно предавалось смертной казни как изменник. Если же виновный покидал страну «для торгового промысла, или инаго для какого своего дела», то он подвергался телесному наказанию (ст. 1, 3-4 гл. 6 Уложения).
Впрочем, все эти юридические тонкости, судя по всему, иностранцам были неведомы. Некоторые из них, ни словом не обмолвившись ни о каких проезжих грамотах, просто заявляют, что русским строжайше запрещено выезжать за пределы Отечества, и для недопущения этого осуществляется усиленная охрана границы (итальянец да Колло, немец Эльзевир из Лейдена) [31, С. 58; 80, С. 309]. Однако Россия не была абсолютно закрытой страной, наглухо отгороженной от остального мира, и русские подданные были вправе ездить за рубеж. Но для этого было необходимо получить специальное разрешение, что и было подмечено другими иностранцами, например, итальянцем Кампензе и немцем Главиничем [26; 11, С. 13]. Если же кто-либо пытался перейти границу незаконно, то он привлекался к уголовной ответственности. О конкретных наказаниях, правда, чаще всего умалчивается (англичанин Карлейль, немец Шлейссингер) [27; 77, С. 105-106], хотя отдельные иностранцы сообщают о том, что попытка бегства за границу могла стоить виновному жизни (Хуан Персидский, Койэтт) [74, С. 179; 29, С. 486]. Можно предположить, что так поступали с теми, кого подозревали в измене.
Кстати, само установление запрета на свободный выезд из Московского Государства объясняется иностранцами по-разному. Немец Корб, вероятно, в силу присущей европейцам гордыни и страсти к самовосхвалению, мотивирует его введение якобы опасением того, чтобы русские, «присмотревшись к счастливому быту других земель, не дерзнули замыслить перемену порядка вещей в Московии» [33, С. 207]. По мнению же англичанина Перри, которое представляется вполне справедливым, данный запрет был продиктован прежде всего религиозными соображениями, а именно боязнью, что в результате тесного общения с «иноземцами» русские «развратятся в правилах Религии своей» [52].
Что касается оскорбления Величества, то его формы, как правило, «иноземцами» не называются, лишь констатируется, что оно каралось смертной казнью или иными наказаниями (чех Бухау, Олеарий) [17, С. 61; 49, С. 354-355]. Только в заметках Витсена отмечается, что как оскорбление Государя, заслуживавшее высшей меры наказания, могли расцениваться ошибка при произнесении титула Царя, допущенная в присутствии посла, и отказ присоединиться к здравице за Государя [7, С. 128, 161]. Впрочем, в подобных случаях смертные приговоры если и выносились, то в исполнение не приводились [68, С. 105-115; 39, С. 9-169].
Судя по тому, что Петрей упоминает «зажигательство» в одном ряду с такими преступлениями, как измена и сдача врагу «без всякой крайности» города или крепости [53, С. 431], он, видимо, также относит его к разряду государственных (политических) преступлений, понимая под ним не просто поджог, а поджог с изменнической целью. Аналогичным образом склонны трактовать термин «зажигательство» и отдельные ученые [79, С. 41; 60, С. 92-93]. Однако мы считаем, что «зажигательство» имело более широкий смысл и означало любой умышленный поджог. Наше предположение основывается, в частности, на анализе текста Уложения, в котором «зажигальщиком» называется как тот, «кто умышлением и изменою город зажжет, или дворы» (ст. 4 гл. 2), так и тот, «кто некия ради вражды, или разграбления зажжет у кого двор» (ст. 228 гл. 10). Кроме того, законодатель не проводит никаких различий между обоими преступлениями не только с точки зрения выбора термина для их обозначения, но и в плане наказания за их совершение. По Уложению и поджигатель-изменник, и «рядовой» поджигатель подлежат смертной казни одним и тем же способом.
Из прочих преступлений против государства в записках иностранцев о Московском Государстве упоминаются взяточничество и «подмет».
Чиновников, виновных в вымогательстве взяток либо незаконном получении денег или вещей, в основном наказывали телесно – били кнутом или плетьми (француз Маржерет, Олеарий) [40, С. 27; 49, С. 429]. Однако иногда в целях достижения большего общепредупредительного эффекта (по терминологии Уложения, «чтобы на то смотря, иным неповадно было так делати») власть прибегала и к крайней мере наказания (нидерландец Масса) [44, С. 84], в том числе квалифицированной. В частности, дьяка, принявшего в качестве взятки жареного гуся, начиненного деньгами, Царь Иван Грозный приказал четвертовать, притом весьма символично: ему сначала отрубили ноги по половину икр, затем руки выше локтя и наконец голову, дабы он и впрямь походил на жареного гуся (Флетчер) [71, С. 68].
Приводя в своей работе выдержки из Судебника 1497 г., Герберштейн определяет используемый в нем термин «подметчик» («подымщик») (ст. 9) как лицо, которое тайно относит имущество в чужой дом и затем заявляет, что оно было у него украдено [9, С. 183]. Следовательно, подмет в трактовке австрийского посла представлял собой преступление против правосудия, заключавшееся в подкидывании невиновному лжеулик для последующего обвинения его в преступлении. Хотя даваемое Гербер-штейном толкование подмета в научной литературе является не единственным [63, С. 70-71], именно оно, по нашему мнению, может быть признано наиболее правильным. Во-первых, перевод Герберштейну текста Судебника, а при необходимости и разъяснение применявшихся в нем понятий были сделаны теми (или тем), кто жил в эпоху действия данного закона и, надо полагать, понимал смысл соответствующих терминов. А во-вторых, точно такое же значение подмет имеет и в Уложении, ст. 56 гл. 21 которого как раз и посвящена ответственности тех, «кто кого <…> подкинет чем напрасно» (правда, в отличие от Судебников 1497 г. и 1550 г. Уложение назначало за подмет не смертную казнь, а «нещадное» битье кнутом и штраф). Вообще же, указанное преступление, видимо, не было редкостью, и Олеарий в своем сочинении описывает то, как и почему оно совершается [49, С. 354].
Преступлениями, также посягавшими на интересы государства, являлись «нетство», дезертирство, фальшивомонетчество и «корчемство».
Описывая специфику военной организации Московского Государства, иностранцы отмечают, что к служилым людям в России предъявлялись очень жесткие требования, касавшиеся явки на службу и отбытия с нее. Неявка на смотр или в поход (нетство) под предлогом старости, болезни и т.д. либо самовольное оставление войска сурово преследовались. Уклонявшиеся от несения военной службы, как правило, подвергались телесным наказаниям или лишались поместий. Но в особо важных случаях издавались указы, угрожавшие потенциальным нетчикам и дезертирам смертной казнью (немец Буссов, швед Кохен) [6, С. 39; 35, С. 124-125], и иногда эти угрозы приводились в действие (Петрей) [53, С. 410-411].
Свидетельство Коллинса о наказании за фальшивомонетчество представляет двоякий интерес. С одной стороны, англичанин в целом достаточно определяет традиционный для Московского Государства способ смертной казни фальшивомонетчиков – залитие в горло расплавленного металла. Впрочем, и из его слов, и из иных источников явствует, что смертная казнь была не единственным наказанием, которому подвергались изготовители поддельных денег [30, С. 205, 210; 45, С. 160-161; 34, VII, 9]. С другой стороны, Коллинс ничего не говорит о том, что в период его нахождения в России (с 1657 по 1666 гг.) смертная казнь за фальшивомонетчество была официально отменена Указом от 18 сентября 1661 г. [2, № 158, I]. Молчание Коллинса на этот счет неудивительно, поскольку несмотря на формальную замену смертной казни на телесные наказания, она по-прежнему применялась. Противоречие же между законом и практикой было обусловлено тем, что Указ, смягчавший карательную политику в отношении фальшивомонетчиков, был издан явно не вовремя. В условиях всплеска фальшивомонетчества, вызванного неудачно проведенной денежной реформой, либеральный закон, разумеется, не способствовал улучшению ситуации, а наоборот, лишь усугублял ее, порождая у преступников ощущение безнаказанности. Очевидно, осознав допущенную ошибку, правительство решило в подобной ситуации вновь прибегнуть к испытанным средствам борьбы с фальшивомонетчеством.
Кстати, неудачная попытка отказа от смертной казни за фальшивомонетчество имела место и ранее. В Указе не позднее 10 февраля 1637 г. [20, № 236] отмечалось, что «в прежних летах при прежних Великих Государех» фальшивомонетчиков не щадили, «заливали теми их воровскими денгами горло». Царь Михаил Федорович же заменил им высшую меру наказания битьем кнутом, «чая того, что они от такого воровства уймутся от наказанья без смертные казни». Но поскольку, как гласил Указ, «те воры нашей Государьской милости к себе не узнали, от такого воровства не унялися», в результате чего «таких воров ныне умножилось, и от такого их многого воровства» пострадали «многие простые невинные люди», правительство было вынуждено пойти на восстановление смертной казни.
В один голос утверждая о строгом запрете «корчемства», то есть изготовления и продажи спиртных напитков в нарушение государственной питейной монополии, иностранцы называют различные наказания за совершение данного преступления, в том числе смертную казнь. Однако реально к высшей мере наказания, по всей вероятности, никогда не прибегали (даже упоминающие ее поляк Меховский, Петрей и нидерландец Стрейс говорят о том, что корчемство было лишь запрещено под страхом смертной казни [46; 5З, С. 421; 65, С. ЗЗЗ]), а наказывали корчемников телесно. Чаще всего в записках иностранцев встречаются битье кнутом и батогами (немец Штаден, швед Кильбургер) [78, С. З8З; 28, С. З58], что вполне согласуется с многочисленными законодательными постановлениями, посвященными этому вопросу.
Из преступлений против личности, которые могли караться смертной казнью, в иностранных сочинениях о России нашли отражение убийство и «головная татьба».
Судя по всему, судебная практика по делам об убийстве не отличалась единообразием. В то время как одни иностранцы категорически заявляют о высшей мере наказания за душегубство (итальянец Иовий, Олеарий) [22;
49, С. 4З2], другие говорят о том, что убийц заключали в тюрьму (Флетчер, немец Тектандер) [71, С. 82; 24, С. 19], секли (Флетчер) [71, С. 82] либо вообще никак не наказывали при условии, что убийца поставит в церкви свечку за душу убиенного и во искупление своей вины (чех Таннер) [67, С. 81, 109]. Утверждение об абсолютной ненаказуемости убийства, впрочем, можно смело расценить как откровенную ложь, поскольку оно в корне противоречит не только законодательству [62] и известным судебным приговорам рассматриваемой эпохи, но и элементарному здравому смыслу. Промежуточную позицию по вопросу о наказании за убийство занимает Герберштейн, отмечающий, что хотя за него и казнили, но делали это редко [9, С. 182].
Лишь три вида убийств, по свидетельству иностранцев, однозначно влекли за собой смертную казнь:
- Убийство своего господина («государское убойство», по терминологии Судебников) (Герберштейн, Петрей) [9, С. 18З; 5З, С. 4З1];
- Убийство, совершенное с целью разбоя (Герберштейн) [9, С. 182];
- Мужеубийство.
Из более или менее одинаковых показаний «иноземцев» следует, что жен, убивших своих мужей или даже лишь замышлявших это (Койэтт) [29, С. 509], казнили путем «окопания в землю» (Витсен, Давид) [7, С. 133; 16, С. 96]. По мнению Коллинса, такое жестокое наказание для неверных жен было справедливым, так как «здесь преступление и наказание – соразмерны, потому что жена по справедливости должна умереть без пощады, если она не могла любить даже своего мужа» [30, С. 199]. Помимо окопания в землю как наиболее употребительной формы смертной казни мужеубийц, к ним могли применяться и другие способы лишения жизни (Рейтенфельс) [59, С. 326-327]. В отличие от мужеубийства на женоубийство русские смотрели принципиально иначе. Муж, убивший свою жену, не привлекался к ответственности, если доказывал, что он сделал это по уважительной причине, например, за измену или за злоумышление против него (Койэтт) [29, С. 510]. Из русских же источников явствует, что женоубийц чаще всего подвергали телесным наказаниям, но могли и казнить [19, С. 270; 48, С. 46-47].
По словам Коллинса, наряду с женоубийством извинительным считалось и убийство господином своего раба, совершенное в наказание за проступок или за вину [30, С. 190, 209]. Впрочем, уголовная ответственность в этом случае вовсе не исключалась, хотя и имела более мягкий характер. Самым строгим наказанием, которое мог понести господин за убийство холопа, являлся штраф, уплачивавшийся в пользу Государя (Флетчер) [71, С. 82].
Одним из самых спорных понятий Судебника 1497 г. является «головная татьба» (ст. 9, 10). Мнения ученых относительно того, что означает этот термин, разделились. Одни убеждены, что этим понятием охватывалось похищение людей, в основном холопов [32, С. 224-226], другие считают, что головной татьбой была кража, соединенная с убийством [66, С. 58]. На наш взгляд, точнее всего сущность головной татьбы определяет Герберштейн, который характеризует ее как похищение человека с целью продажи его в рабство [9, С. 183]. Даваемая Герберштейном трактовка представляется верной по двум причинам: во-первых, в связи с вышеуказанными «особенностями перевода» ему текста Судебника, а во-вторых, поскольку она находит подтверждение в Указе 1557/58 г. [20, № 28] . Данный акт вводил уголовную ответственность за обращение вольных людей в холопство путем оформления на них поддельных холопьих грамот. Наиболее важное с точки зрения интересующего нас вопроса положение Указа заключается в предписании казнить виновных и их сообщников «как и головного татя». Таким образом, законодатель, по сути, ставил знак равенства между составлением подложных холопьих грамот и головной татьбой, что было вполне оправданно, если под головной татьбой понималось похищение людей для продажи их в рабство. Несмотря на различные способы посягательства на правоохраняемый объект, и в том, и в другом случае налицо было одно и то же преступление – незаконное лишение человека свободы.
Не остались без внимания иностранцев и такие преступления против собственности, как разбой и кража.
Иностранные свидетельства о наказании разбойников единичны и противоречивы. Иовий без каких-либо пояснений просто заявляет о том, что разбой карался смертью [22]. Хуан Персидский, напротив, говорит, что разбойников помещали в тюрьму пожизненно, поэтому «человек, раз совершивший преступление, не может совершить его в другой раз, ибо он как бы заживо погребается в могиле». Именно этим, по мнению Хуана Персидского, объясняется то, что в Московском Государстве якобы вовсе нет разбойников [74, С. 179]. Утверждения и о смертной казни, и о пожизненном лишении свободы за разбой имеют под собой основание, поскольку оба наказания в разное время были известны законодательству. Согласно ст. 8 Судебника 1497 г. любое преступление, в том числе разбой, наказывалось смертной казнью, если оно было совершено «ведомым лихим человеком», то есть лицом, пользовавшимся среди местных жителей репутацией явного злоумышленника, закоренелого, профессионального преступника, уже неоднократно проявлявшего свои криминальные наклонности. О том, что «отъявленный разбойник» подлежал смертной казни, пишет и Петрей [53, С. 430]. Что касается пожизненного лишения свободы за разбой, то оно, в частности, предусматривалось Второй Уставной книгой Разбойного приказа 1616/17 г. (ст. 7-9, 11, 12) [20, № 80].
Гораздо чаще разбоя в работах иностранцев упоминается кража, причем бросается в глаза то, что русский подход к ее наказуемости вызывает у «иноземцев», например, у англичан Ченслера и Адамса, у Петрея, Олеария [76, С. 451-452; 1, С. 60; 53, С. 431; 49, С. 432-433] и других искреннее удивление. Дело в том, что ни Судебники, ни Уложение, ни другие русские законы не карали смертной казнью татьбу, учиненную в первый раз. Исключение из этого правила составляли лишь церковная татьба, фактически являвшаяся не столько преступлением против собственности, сколько преступлением против Церкви, а также татьба, соединенная с убийством. В последнем случае, впрочем, главным преступлением в паре, за которое, собственно, и назначалась смертная казнь, было убийство, а не татьба. В остальных случаях при совершении кражи впервые высшая мера наказания не допускалась независимо от предмета кражи, его стоимости и других обстоятельств. Иностранцам, привыкшим к тому, что при определенных условиях их воры могли быть казнены и за первую кражу, мягкость русской карательной политики казалась довольно необычной и, наверно, даже странной, а потому особо отмечалась ими в записках о России.
Но как настоящая «русская экзотика» иностранцами воспринималось то, что в Московском Государстве в отличие от Европы не карались смертной казнью такие сексуальные извращения, как скотоложство и мужеложство. Например, Герберштейн, констатируя, что в России вообще редко прибегают к высшей мере наказания, делает примечательную ремарку: «Даже скотоложцы и те не подвергаются смертной казни» [9, С. 182]. По утверждению Витсена, того, кто имел дело с коровой, привязывали к ее рогам за половой член и в таком виде прогоняли по улицам, избивая кнутом [7, С. 133]. Относительно же наказания за мужеложство имеется любопытное известие Мейерберга о монахе, сознавшемся в длительной блудной связи с подростком. По словам австрийца, «когда позвали того в суд и поставили перед распутником, он не отперся от преступления, извиняя его преувеличенной человеческой слабостью. Пожалуй, кто-нибудь, вспомнив Божию кару нечестивым пяти городам, вообразил себе костер, сложенный в возмездие за открытое, да еще и сознанное преступление. Но хотя это было бы здесь кстати, только вышла бы неправда. Напротив, этот добродетельный смертный освобожден был от уголовного наказания, а лишь посажен на несколько дней в смирительный дом и потом сослан на 42 дня в другой монастырь просеивать муку для очищения ее от отрубей». Подросток же был просто возвращен отцу [45, С. 71]. Из прочих сексуальных отклонений, возможно, лишь кровосмешение могло повлечь за собой смертную казнь. По крайней мере, подобное предположение можно сделать на основании сообщения Корба об осуждении на смерть капитана за «недозволенную связь» со своей 8-летней дочерью [33, С. 222].
Что касается других половых преступлений, то они также не подлежали смертной казни. Из всех иностранцев лишь Давид говорит о высшей мере наказания за прелюбодеяние, но и он при этом уточняет, что смертной казни заслуживало не любое прелюбодеяние, а «разве только уж очень позорное» [16, С. 96].
По способам приведения смертных приговоров в исполнение смертная казнь подразделялась на простую и квалифицированную. Простая смертная казнь осуществлялась через повешение, отсечение головы, утопление и посредством удара в голову. К квалифицированным видам смертной казни относились сожжение, четвертование, залитие горла расплавленным металлом, сажание на кол, окопание в землю и колесование.
Самым распространенным способом казни являлось повешение. Оно могло применяться за различные преступления, но в первую очередь за кражу и разбой. Именно повешение являлось специальным видом смертной казни для воров и разбойников (Герберштейн, немец Лизек) [9, С. 181; 38, С. 384]. О повешении на дереве иностранцы, за исключением Массы [44, С. 62], умалчивают, хотя косвенное указание на это можно усмотреть в словах Герберштейна о том, что он видел повешенных, «у которых ступни отвалились или были отъедены волками, видел также, как волки терзали трупы – так низко их вешают» [9, С. 181]. Кроме того, есть любопытное утверждение Коллинса о том, что «виселица недавно введена в употребление» [30, С. 210]. Никаких уточнений относительно того, когда же именно в России стало практиковаться повешение на виселице – 20, 50, 80 или, быть может, 150 лет назад – Коллинс не делает, поэтому его высказывание, конечно, вызывает определенные сомнения. Из других же иностранных источников можно заключить, что виселицы использовались и в начале XVII в. (нидерландец Геркман) [10, С. 240-241, 259-260], и в XVI в., например, в царствование Ивана Грозного (Петрей) [53, С. 252].
Судя по описаниям Геркмана, Витсена, Коллинса, Давида и хорвата Гундулича, процедура повешения выглядела следующим образом. Осужденный самостоятельно поднимался к палачу, который после взаимного целования надевал ему на голову митру или белую повязку с красным крестом, закрывавшую все лицо. Затем палач набрасывал приговоренному на шею толстую плетеную петлю (лубяную, мочальную), перекидывал другой конец веревки через перекладину и без помощи лестниц вздергивал его, так что он висел на небольшом расстоянии от перекладины. Иногда преступник сам вкладывал голову в петлю и спрыгивал с подмостков по приказу палача. Поскольку у осужденного руки оставались свободными, он крестился так долго, как мог. Если веревка обрывалась, то казнимого поднимали и снова вешали. Если же повешенный долго не умирал из-за того, что петля не была крепко затянута, наступление смерти могли ускорить, ударив его по голове [10, С. 240-241, 259-260; 7, С. 132; 30, С. 210; 16, С. 96; 14, С. 146].
Нередко упоминая такой вид смертной казни, как обезглавливание, и, в частности, отмечая, что отсечением головы могли казнить, скажем, за умысел против Государя (Масса) [44, С. 97] и за убийство (Олеарий) [49, С. 432], иностранцы тем не менее крайне мало говорят о том, что оно из себя представляло. Многие из них лишь подчеркивают, что в Московском Государстве преступникам отрубали головы не мечом, как поступали европейцы, а топором (Рейтенфельс, Шлейссингер) [59, С. 327; 77, С. 120]. Единственное относительно подробное описание данной формы смертной казни можно встретить у Давида. По его словам, «когда осужденный прибывает к месту казни, ему бросают какое-нибудь бревно из ближайшего забора или изгороди, осужденный выслушивает приговор, который ему зачитывают, трижды осеняет себя крестным знамением, если он русский, и, повернувшись к зрителям, говорит: «простите меня» – и тут же ложится на землю, скрестив несвязанные руки на спине, голову кладет на бревно, и один из палачей ее отрубает, одним ли ударом или несколькими» [16, С. 96]. К сказанному Давидом можно лишь добавить, что обезглавливание могло производиться не только на бревне, но и на плахе (Бухау, Масса) [17, С. 61; 44, С. 97].
Особенности российского климата вносили в смертную казнь вообще и посредством утопления в частности местный колорит. Он выражался в том, что преступников казнили, в том числе топили, в основном зимой, ибо летом «этому мешают дела военные» (Герберштейн, Флетчер) [9, С. 182; 71, С. 82]. Осужденных топили, пуская под лед (Маскевич, Коллинс) [43, С. 54; 30, С. 210], предварительно ударив по голове (Флетчер) [71, С. 82]. В другое время года осужденных, видимо, казнили иначе, а именно помещали в бочку с камнями и топили в реке (Петрей) [53, С. 431]. В силу простоты и удобства к казни путем утопления, вероятно, прибегали довольно часто (Поссевино, Флетчер) [57, С. 26; 71, С. 82]. Что касается преступлений, за которые она могла последовать, то к ним иностранцы относят, например, умысел на особу Государя (Маскевич) [43, С. 54], заговор против него (Коллинс) [30, С. 210], ненадлежащую охрану Царевича (немец Бер) [5, С. 13] и повторную кражу, если вор был не в состоянии вернуть потерпевшему похищенные у него деньги и уплатить штраф в пользу судьи (Петрей) [53, С. 431].
Умерщвление преступника посредством удара в голову имело двоякое применение: с одной стороны, оно могло выступать в качестве самостоятельного вида смертной казни (Флетчер) [71, С. 82], а с другой, как видно из вышеизложенного, могло быть частью иных казней.
Смертной казни через сожжение подвергались религиозные преступники и поджигатели. В отличие от Европы в России не было принято сжигать преступников на костре. Место этого практиковалось сожжение в срубе, который иностранцы единодушно называют «домиком» (Рейтенфельс, Давид) [59, С. 327; 16, С. 96]. Наиболее детальное описание того, как происходило сожжение в срубе, содержится в работе Витсена: «Здесь был сложен костер в виде домика из квадратно уложенных друг на друга бревен; вокруг и внутри «домика» полно соломы, примерно на два фута высоты. Страдалец влез туда наверх сам, свободно, ничем не связанный, перекрестился на все четыре стороны и сказал присутствующим – «прости» (прощайте). Затем палач поднял одну или две балки, и монах прыгнул внутрь, а над его головой сдвинули балки. Как только палач слез, зажгли солому с четырех сторон одновременно, так что «домик» сразу вспыхнул. Монах крикнул только раза два, заметался в огне и задохнулся от дыма. Это было ужасно, через щели видны были муки страдальца. Размер этого «домика» был примерно 12 футов в квадрате, немного выше человеческого роста» [7, С. 131-132]. Говоря о сожжении еретиков в срубе, Коллинс считает необходимым заметить, что «довольно и слишком строго это наказание» [30, С. 196]. Фраза англичанина, однако, весьма туманна, из нее трудно понять, что же конкретно вызывает его неодобрение: то ли он полагает, что сожжение в срубе является менее гуманным, нежели сожжение на костре; то ли его критика касается самого наказания за ересь, которое он находит чрезмерно суровым для данного преступления.
Наказание поджигателей базировалось на принципе талиона, то есть на идее материального соответствия наказания преступлению («око за око, зуб за зуб»). Казнили поджигателей не только традиционным путем, но и иными способами, например, привязав преступника к бревну и разведя под ним медленный огонь (Койэтт) [29, С. 503].
Четвертование применялось в основном к государственным преступникам (Бухау, Лизек) [17, С. 61; 38, С. 384], хотя возможно, что таким образом могли казнить и за другие преступления. Приговоренный ложился на землю или на помост, клал руки, ноги и голову на бревна или плаху, после чего палач их отсекал топором (Витсен) [7, С. 132]. Судя по тому, что и в иностранных, и в русских источниках упоминается лишь четвертование «снизу вверх», при котором казнимому сперва отрубали конечности и лишь затем голову, к четвертованию «сверху вниз», производившемуся в противоположной последовательности, в Московском Государстве не прибегали.
Еще одной специфической чертой четвертования и других квалифицированных казней в допетровской России было то, что они совершались в «чистом» виде, без каких-либо дополнительных истязаний осужденного (жжения его огнем, рвания клещами и т.п.). Причем подобного подхода придерживались в отношении всех преступников, даже самых «выдающихся», что резко контрастировало с европейскими уголовно-правовыми нравами [61, С. 43-45]. В частности, обычному четвертованию подвергся не кто иной, как Стенька Разин, на тот момент являвшийся, наверное, самым страшным бунтовщиком во всей русской истории. По свидетельству англичанина Хебдона, после объявления смертного приговора Разина «тут же <…> подвели к плахе на площади перед крепостью и там отрубили руки, ноги, потом и голову и насадили их на пять кольев, а туловище оставили на земле, псам на съедение – смерть, достойная такого злодея» [73, С. 130]. Аналогично описывают смертную казнь Разина Рейтенфельс и немец Мерц (Марций) [59, С. 327; 42, С. 74-75]. Кстати, исключительный характер совершенных Разиным и его сообщниками злодеяний, по всей видимости, давал отдельным иностранцам основание предполагать, что Разина ожидает лютая казнь, которая «будет состоять в медленных пытках во устрашение всех бунтовщиков и их пособников в этой стране и <…> во всем мире» (Неизвестный англичанин) [55, С. 13]. Однако тех, кто рассчитывал увидеть нечто похожее на западноевропейские казни особо опасных преступников ожидало, вероятно, жуткое разочарование.
Залитие горла являлось особым видом смертной казни за фальшивомонетничество. Как и при определении формы казни для поджигателей при выборе наказания для фальшивомонетчиков законодатель и правоприменители явно руководствовались принципом талиона, считая, что оно в данном случае должно исполняться способом, аналогичным тому, который был использован самим преступником. С подобным решением полностью солидарен Коллинс, убежденный в том, что «нет закона справедливее того, который повелевает, чтобы умирали от того, чем убивают» [30, С. 210]. О процедуре смертной казни фальшивомонетчиков сообщения иностранцев предельно лаконичны. И Коллинс, и Стрейс ограничиваются констатацией того, что фальшивомонетчикам вливали в горло расплавленный металл, правда, Коллинс при этом уточняет, что таковым являлось олово [30, С. 210; 65, С. 344]. Согласно русским источникам, кроме олова преступникам могли заливать в горло свинец, а также тот металл, из которого были изготовлены поддельные деньги [20, № 236; 34, VII, 34].
Вопреки заявлению Геркмана о том, что сажание на кол являлось «обычной у русских казнью» [10, С. 259], оно применялось лишь за наиболее опасные посягательства, например, за церковную татьбу (Петрей) [53, С. 430] и за государственные (политические) преступления (Масса, поляк Мархоцкий) [44, С. 137; 41, С. 106]. По утверждению Геркмана, сажали на кол следующим образом: «Берут длинный деревянный кол, заостряют его с одного конца, который очень гладко намазывается мылом, втыкают этот конец в задний проход преступника и с другого конца большим молотом ударяют по колу до тех пор, пока он не пройдет до самого горла, затем его поднимают и оставляют страдальца умирать в сидячем положении» [10, С. 259]. Впрочем, на взгляд Н.Д. Сергеевского, приведенное Геркманом описание «столь невероятно и столь противоречит всем прочим известиям, что мы не считаем возможным доверять ему» [64, С. 112]. Скорее всего, Н.Д. Сергеевский прав, так как если бы тот способ сажания на кол, о котором повествует Геркман, действительно являлся общепринятым в России, на него наверняка бы обратили внимание и другие иностранцы. Но поскольку никто из них его не упоминает, это значит, что если он и употреблялся, то лишь в единичных случаях. По общему же правилу, сажание на кол совершалось традиционным способом, описанным Н.Д. Сергеевским [64, С. 112]. Если палач не попадал осужденному колом в сердце, его смерть могла наступить, в зависимости от различных обстоятельств, через полдня, через день и даже через два дня (Петрей) [53, С. 430-431]. Учитывая, что посаженный на кол мог довольно долго сохранять полное сознание, его допросы могли продолжаться даже непосредственно во время казни (Масса) [44, С. 137].
Окопание в землю назначалось исключительно за мужеубийство. Виновную закапывали в землю (по словам Койэтта, на месте преступления) в стоячем положении по грудь или шею со связанным сзади руками и оставляли без пищи и воды. Сменявшаяся каждую ночь стража следила за тем, чтобы никто не кормил и не поил осужденную. Днем рядом с ней находился священник, который зажигал вокруг нее свечи и читал молитвы и утешения. Медленная и мучительная смерть окопанной наступала от голода и жажды, зимой от холода, а также от нападений собак и птиц. Хотя закон запрещал удовлетворять просьбы детей или иных родственников убитого о прощении преступницы (ст. 14 гл. 22 Уложения), иногда казнь прекращалась, и помилованную постригали в монахини (Коллинс, Рейтенфельс, Койэтт, Таннер, Давид, Перри) [ЗО, С. 199; 59, С. З26-З27; 29, С. 5О9; 16, С. 96; 67, С. 81-82; 52].
Из всех квалифицированных видов смертной казни окопание в землю производило на иностранцев, пожалуй, наиболее сильное впечатление. Например, по оценке Рейтейнфельса, увиденная им казнь двух преступниц представляла «поистине потрясающую картину» [59, С. З26], а Таннер характеризует окопание в землю как «тиранский или уж вовсе зверский» способ казни. Именно чех стал свидетелем, наверно, самой жестокой казни мужеубийцы в истории Московского Государства, которая в его изложении выглядела так: «За мужеубийство ей назначили кару: обнажив и связав ей назад руки, закопать ее до половины в землю на трое суток, а по прошествии их отпустить на свободу. Что же вышло? Голодные, тощие собаки, бегающие по всему городу, почуяв, напали на несчастную, стали ее кусать и, несмотря на то, что она отбивалась, к ужасу присутствовавших (ибо они даже защитить ее не смели) терзать. Безоружная, вопя и барахтаясь, скрежеща зубами, коими схватила не одну собаку, она защищалась, как могла, наконец потеряла силы и через несколько времени умерла. Собаки ее после вырыли и почти целиком сожрали» [67, С. 81-82].
Хотя Петрей и Рейтенфельс и называют колесование среди прочих видов смертной казни, никаких пояснений относительно того, как оно совершалось, они не делают [5З, С. 4ЗО; 59, С. З27]. Петрей лишь замечает, что колесованию подлежал пойманный на большой дороге или на месте преступления «отъявленный разбойник», однако его высказывание не находит подтверждения в других источниках. Судя по всему, колесование стало частью российской карательной практики только в самом конце XVII в.
Помимо вышеперечисленных, в работах иностранцев упоминаются и некоторые другие изощренные виды смертной казни, например, натравливание на осужденного собак (Петрей) [5З, С. 259], отдача его на съедение медведям (итальянец Барберини) [З], кипячение в котле с маслом (нидерландец Хутеерис) [75] и др., но все они относятся к царствованию Ивана Грозного, значительный промежуток которого являлся аномальным периодом в истории уголовного права Московского Государства. К тому же, далеко не факт, что все те ужасные казни, которые приписываются первому русскому Царю, на самом деле имели место, а не были придуманы с целью дискредитации России и ее Монарха.
Одной из самых ярких особенностей русского права, в целом верно подмеченных многими иностранцами, являлось то, что вынесение смертных приговоров в силу принципиальной важности этого вопроса входило в компетенцию центральной власти. Руководители на местах не имели самостоятельного права казнить преступников, хотя и были наделены широкими полномочиями в сфере уголовного судопроизводства. Наместники и губные старосты задерживали подозреваемых, заключали их под стражу и проводили необходимые следственные действия, после чего направляли собранные материалы в Москву для принятия решения по делу (Флетчер, Маржерет) [71, С. 54-55; 40, С. 27-28]. Воеводы также были обязаны передавать наиболее серьезные дела на рассмотрение Царя и не могли никого лишить жизни, предварительно не сообщив об этом в столицу (Рейтенфельс) [59, С. 320]. С тем, что круг лиц, наделенных правом осуждать преступников на смерть, должен быть очень ограниченным, полностью согласен литовец Миколаевич (Михалон Литвин). Критикуя заведенный в Великом Княжестве Литовском порядок, по которому «у нас по всем деревням и городам выносятся приговоры людям», он предлагает брать пример с Московского Государства, где «ни один чиновник не может казнить человека, пусть и уличенного в преступлении, кроме столичных судей» [47, С. 89].
Относительно того, какие именно «столичные судьи» приговаривали правонарушителей к высшей мере наказания, свидетельства иностранцев несколько расходятся. Авторы английской рукописи «Писаные законы России» утверждают, что такое право принадлежало Разбойному приказу [54, С. 197], Флетчер говорит о Боярской думе [71, С. 81-82], поляк Гваньини – о Государе и «главных чиновниках» [8, С. 87], а Герберштейн указывает на то, что привилегией карать преступников обладали лишь Государь и те, кому он это поручал [9, С. 172]. Из слов Неизвестного англичанина и его соотечественника Дженкинсона о том, что все судебные дела восходят к Государю, который выносит по ним решения [50, С. 22; 18, С. 34], также косвенно следует, что право жизни и смерти являлось прерогативой Монарха.
Централизованный подход к решению вопроса об избрании преступникам высшей меры наказания, видимо, давал Михалону Литвину и авторам «Писаных законов России» основание заявлять, что не только вынесение смертных приговоров, но и сами казни производились исключительно в Москве [47, С. 89; 54, С. 197]. Схожим образом, хотя и не столь категорично, высказывается и Герберштейн. Из его слов явствует, что, во-первых, не все «злодеи» отвозились в столицу, а лишь большинство из них, а во-вторых, помимо Москвы, преступников казнили и в других главных городах [9, С. 182]. В сочинении же Флетчера можно встретить диаметрально противоположные сведения на этот счет. По его свидетельству, задержанный «содержится в тюрьме того места, где совершено преступление, и никогда не пересылается туда, где решается само дело». Если его в итоге признавали виновным и приговаривали к смертной казни, то обвинительный приговор направлялся по месту нахождения осужденного, где и приводился в исполнение [71, С. 81-82].
Из различных юридических актов Московского Государства видно, что, по общему правилу, преступников действительно казнили по месту совершения ими преступлений или по месту их жительства, причем порой об этом четко говорилось в законе. Например, ст. 123 Новоуказных статей об татебных, разбойных и убийственных делах от 22 января 1669 г. прямо предписывала «воров», то есть преступников, «вершить в тех местах, где они воровали, или где они жили» [56, № 441]. Очевидно, что с течением времени, по мере расширения территории страны и увеличения численности населения данный порядок исполнения смертной казни становился все более естественным.
После объявления смертного приговора осужденный помещался в тюрьму, где в течение шести недель должен был «каяться при суровых условиях жизни» (Олеарий) [49, С. 432]. За три дня до казни к нему приходил священник, который принимал исповедь и причащал его (Давид) [16, С. 96]. Впрочем, указанный порядок, видимо, не всегда неукоснительно соблюдался, поскольку у Витсена вызывает удивление такая «странность» русского правосудия, как то, что «люди едва за два часа до смерти узнают, что умрут» [7, С. 132]. Давид же со своей стороны отмечает, что священника приглашают к осужденному «редко и из высшей милости» [16, С. 96]. Кроме того, упрощенный порядок казни, вероятно, применялся в отношении бунтовщиков. Их могли казнить непосредственно в ходе усмирения мятежа или вскоре после его подавления, например, на следующий день (шотландец Гордон, Мейерберг) [12, С. 166-167; 45, С. 172-173].
Приговоренный шел к месту казни пешком или ехал в санях, при этом его мог сопровождать священник (Витсен, Давид) [7, С. 132; 16, С. 96]. Конвой, как правило, был небольшим, однако если предстояла казнь какого-нибудь знаменитого «злодея», то охрану существенно усиливали (Рей-тенфельс, Давид) [59, С. 327; 16, С. 96]. Во главе процессии иногда шел мальчик с иконой в руках (Давид) [16, С. 96]. Осужденный мог идти свободно, без кандалов, или, наоборот, со скованными руками и ногами, держа зажженную свечу (Флетчер, Давид) [71, С. 82; 16, С. 96].
В отличие от Европы в Московском Государстве отсутствовали специально оборудованные стационарные эшафоты и виселицы. Вместо этого чаще всего использовались скамьи, на которых без всякого караула находились писец, оглашавший приговор, и два его помощника, перед которыми «без особого труда происходит казнь прямо на улице» (Витсен) [7, С. 133]. Виселицу же просто перевозили на то место, где должна была совершаться казнь (Давид) [16, С. 96].
По окончании казни «для острастки народа» труп казненного мог быть оставлен на определенное время на виселице, на коле или на земле (немецкое «Истинно правдивое описание», Штаден) [23, С. 140; 78, С. 403], а если преступник был обезглавлен или четвертован, то отсеченные части тела могли быть воткнуты на колья или прибиты к виселице (Витсен, Рейтенфельс) [7, С. 132; 59, С. 327]. Для оповещения окружающих о том, за что именно был казнен преступник, к его одежде иногда прикреплялась соответствующая записка (Штаден) [78, С. 403]. Через некоторое время труп убирали и сбрасывали в «Божий дом», то есть специальную общую могилу в поле за городом, где раз в год совершалась поминальная служба и панихида (Витсен, Стрейс) [7, С. 133; 65, С. 340]. Иная участь ожидала церковных татей: их трупы отвозили за городские ворота, сжигали в пепел и засыпали это место песком и золой (Петрей) [53, С. 430-431].
По свидетельству неизвестного англичанина, казненные не получали так называемый «паспорт», представлявший собой выдававшийся церковными властями особый документ, который вкладывался в руку покойного в подтверждение того, что он жил как истинный православный христианин [50, С. 28].
Чрезвычайно важной чертой русского уголовного права, существенно отличавшей его от западноевропейского, являлось то, что в Московском Государстве смертная казнь применялась довольно умеренно. Об этом пишут многие иностранцы, в частности, Бухау, Маскевич, Коллинс, Давид [17, С. 61; 43, С. 54; 30, С. 205; 16, С. 96]. Еще реже встречались в России квалифицированные виды смертной казни. К ним прибегали только в том случае, если преступники, по словам Герберштейна, «совершили что-нибудь слишком ужасное» [9, С. 181].
Относительно небольшое число приводившихся в исполнение смертных приговоров далеко не в последнюю очередь было обусловлено широкой практикой прощения преступников Верховной властью. В сочинениях иностранцев часто упоминаются случаи помилования преступников, осужденных на смерть, например, за умысел против Государя (Масса, француз де Ту) [44, С. 97; 69, С. 338-339], убийство (датское «Известие о поездке в Россию Вольдемара Христиана Гильденлеве») [21, С. 26], нанесение ранений (датчанин Гюльденстиерне) [15] и другие преступления. Великодушие государства по отношению к преступникам выражалось в полном освобождении их от уголовной ответственности либо в замене смертной казни на иные, более мягкие наказания. О помиловании объявлялось по праздникам, в дни рождения членов Царской Семьи, во время тяжелой болезни Государя (Флетчер, Коллинс) [71, С. 42; 30, С. 289-290], оно также осуществлялось и в обычном режиме, вне связи с какими-либо знаменательными событиями (поляк Груневег, Рейтенфельс) [13, С. 19-21; 59, С. 326-327].
Помимо сугубо правовых аспектов смертной казни, в записках «иноземцев» о Московском Государстве нашли отражение некоторые юридико-психологические нюансы, касавшиеся исполнения данного наказания. И судя по тому, что пишут иностранцы о поведении русского народа во время казней, нашим предкам не была свойственна та жестокость и кровожадность, которая являлась неотъемлемым атрибутом западноевропейского восприятия смертной казни [61, С. 53-61].
В сочинениях иностранцев о России, даже в тех из них, которые принадлежат перу наиболее русофобски настроенных авторов, не зафиксировано случаев, чтобы казни в Московском Государстве сопровождались восторженным ревом толпы, смехом и пением песен, швырянием в осужденного всякой дрянью и прочими неистовствами. Почти не было и попыток вырвать преступника из рук охраны и устроить над ним самосуд либо разорвать в клочья труп казненного. Одним из редчайших случаев подобного рода была несостоявшаяся казнь главы Земского приказа Плещеева, которого в разгар московского восстания 1648 г. власть, дабы погасить кипящие страсти, фактически выдала разъяренным бунтовщикам (анонимные иностранные описания московского бунта 1648 г.) [36; 58]. Пришедшие на казнь нередко вручали осужденному свечи, которые горели в течение казни и после нее. Собравшиеся также подавали милостыню жене и детям казненного (Гундулич, Витсен) [14, С. 146; 7, С. 132-133]. По окончании казни зрители молча расходились (Койэтт) [29, С. 514]. Если в ходе казни, непосредственно перед приведением приговора в исполнение, сообщалось о помиловании преступника, то народ не возмущался тем, что его лишили «самого интересного», а наоборот, испытывал облегчение и радость (Масса) [44, С. 97].
Спокойная обстановка, окружавшая смертную казнь, судя по всему, оказывала влияние и на самочувствие приговоренных, в какой-то мере придавая им ту крепость духа, которая так поражала иностранцев, вероятно, привыкших лицезреть у себя дома совершенно иные сцены. Например, Витсен, которому довелось стать свидетелем нескольких русских казней, восклицает: «Как покорно подымаются эти люди, когда их собираются пожаловать петлей! Все не связаны, сами идут наверх к палачу, который набрасывает им на шею толстую лубяную петлю и, после взаимного целования, вздергивает их. Не успеешь оглянуться, и дух уже вон, без всякого труда палача. Они крестятся, пока руки двигаются» [7, С. 132]. Схожим образом описывает увиденные им казни и Перри: «Русские ни во что ставят смерть и не боятся ее. Вообще замечают, что когда им приходится идти на казнь, они делают это совершенно беззаботно. Я сам видел, как многие из них шли с цепями на ногах и с зажженными восковыми свечами в руках. Проходя мимо толпы народа, они кланялись и говорили: «Простите, братцы!» и народ отвечал им тем же, прощаясь с ними; и так они клали головы свои на плахи и с твердым, спокойным лицом отдавали жизнь свою» [52].
Принципиально важной особенностью общественного восприятия высшей меры наказания в Московском Государстве являлось и то, что если власть, с точки зрения народа, злоупотребляла своим правом карать преступников, переходя через ту незримую грань, за которой законная казнь перерастала в «мучительство», она сама подвергалась резкому осуждению со стороны народа. Очень наглядный пример открытого общественного порицания неправомерных, в глазах народа, действий власти, описан Петреем. По его словам, 25 июля 1570 г. на Красной площади должна была состояться массовая казнь, для чего на ней были поставлены 18 виселиц и разложены разнообразные орудия пыток. Увидев все эти страшные приготовления, народ высказал свое недвусмысленное отношение к предстоявшей казни и ее организаторам, если можно так выразиться, «ногами», просто разбежавшись в ужасе куда попало. В итоге когда Иван Грозный с телохранителями и палачами въехали на площадь, она к их изумлению оказалась совершенно пуста, словно все вымерло. Лишь после долгих уговоров народ стал мало-помалу сходиться на площадь [53, С. 252-253].
Наконец, в некоторых иностранных сочинениях о России обращается внимание еще на одно различие во взглядах русских и европейцев на исполнение уголовных наказаний вообще и смертной казни в частности. В то время как в Европе профессия палача считалась бесчестной, и ее представители, как следствие, занимали низкое социальное положение [37, С. 229-230], в Московском Государстве на палачей смотрели иначе. Если тесного общения с ними, возможно, и старались избегать, то открытого презрения не испытывали (заявление Олеария о том, что из-за «сильного подражания немцам» отношение русских к палачам постепенно изменилось и стало похоже на европейское [49, С. 435], выглядит явно надуманным и не подкрепляется другими свидетельствами). Более того, поскольку палаческое ремесло, не будучи позорным, приносило неплохой доход, должность палача охотно замещалась, продавалась и перепродавалась и даже приобреталась за взятки (Олеарий, Стрейс, Койэтт) [49, С. 435-436; 65, С. 344; 29, с. 324-325].
Кстати, говоря о русских палачах, нельзя не упомянуть еще два обстоятельства, отмеченных иностранцами. Во-первых, судя по утверждению Коллинса о том, что «должность палача наследственна, и он учит детей своих сечь кожаные мешки» [30, С. 210], в России, как и в Европе, существовали династии палачей. А во-вторых, в случае необходимости проведения массовых экзекуций и при нехватке палачей в помощь им в обязательном порядке выделялось несколько человек из числа мясников (Олеарий) [49, С. 436]. В этом также прослеживается определенное сходство между русской и европейской карательной практикой.
В завершение работы хотелось бы отметить одну закономерность, которая бросается в глаза при ознакомлении с теми фрагментами иностранных сочинений о Московском Государстве, в которых затрагивается уголовно-правовая проблематика, в том числе вопросы, касающиеся смертной казни.
Когда иностранцы сообщают о преступлениях, каравшихся смертной казнью, о ее способах и порядке исполнения, о поведении присутствовавших на казни и т.д., то есть говорят о различных фактах, связанных с высшей мерой наказания, их свидетельства, как правило, носят в целом правдивый характер, поскольку находят подтверждение в соответствующих отечественных источниках (нормативных правовых актах, судебных приговорах и т.д.). Да и само повествование в этом случае отличается спокойным, ровным, а подчас даже несколько официально-«сухим» тоном.
Однако все меняется, когда иностранные авторы переходят от конкретных фактов к общим оценкам русского уголовного права. От былой объективности чаще всего не остается и следа, вместо этого записки «иноземцев» начинают пестреть фразами о том, что в России якобы существуют и применяются «суровейшие» (да Колло) [31, С. 58] и «варварские» (Олеарий) [49, С. 362] наказания, что «русские очень жестоки в наказании преступлений» (Койэтт) [29, С. 509], что «в Москве людей убивают легче, нежели в других странах собак» (Рейтенфельс) [59, С. 325], и т.п. В общем, на первый план выходит явное стремление представить «московитов» в виде дикого и нецивилизованного народа, совсем не похожего на гуманных и просвещенных европейцев. Причина появления на свет столь лживых, а учитывая воистину ужасающее положение дел в этой сфере в самой Европе, и в высшей степени лицемерных оценок достаточно очевидна и заключается в традиционной европейской мании величия, высокомерии и менторских замашках. Помноженное же на свойственную европейцам русофобию, все это делает подобные «обличения» едва ли не неотъемлемой частью сочинений иностранцев о России. И хотя в них порой встречаются гораздо более взвешенные утверждения о том, что в Московском Государстве «для разбойников, убийц и злодеев определены строгие наказания» (итальянец Фоскарино) [72], которые являются «иными, чем в других странах» (Стрейс) [65, С. 344], они, к сожалению, не влияют на итоговую неприглядную картину.
Единственный выход в этой ситуации для любого желающего познать уголовное право Московского Государства таким, каким оно реально было, состоит в том, чтобы по возможности отбросить в сторону все даваемые иностранцами общие оценки и опереться исключительно на излагаемые ими проверенные факты.
Список литературы:
1. Адамс К. Английское путешествие к московитам / Первое путешествие Англичан в Россию в 1553 году // Журнал Министерства народного просвещения. – 1838. – № 10.
2. Акты исторические, собранные и изданные Археографическою Комиссиею. – СПб., 1842. – Т. 4.
3. Барберини Р. Путешествие в Московию Рафаэля Барберини в 1565 году. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа:www.vostlit.info/Texts/ rus14/Barberini/text2.phtml?id=2202.
4. Баус Дж. Посольство Ер. Бауса (1583-84 гг.) / Известия англичан о России во второй половине XVI века // Чтения в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских при Московском университете. -М., 1884. – Кн. 4.
5. Бер М. Летопись московская, с 1584 года по 1612 // Сказания иностранцев о Дмитрии Самозванце. – СПб., 1859. – Т. 2.
6. Буссов К. Московская хроника. 1584-1613 // Хроники Смутного времени / Конрад Буссов. Арсений Елассонский. Элиас Геркман. «Новый летописец». – М., 1998.
7. Витсен Н. Путешествие в Московию. 1664-1665: Дневник. – СПб., 1996.
8. Гваньини А. Описание Московии. – М., 1997.
9. Герберштейн С. Московия. – М., 2007.
10. Геркман Э. Историческое повествование о важнейших смутах в государстве Русском, виновником которых был царевич князь Димитрий Иванович, несправедливо называемый самозванцем // Хроники Смутного времени / К. Буссов. А. Елассонский. Э. Геркман. «Новый летописец». -М., 1998.
11. Главинич С. Себастиян Главинич о происшествиях Московских // Чтения в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских при Московском университете. – М., 1875. – Кн. 1.
12. Гордон П. Дневник генерала Патрика Гордона, веденный им во время его пребывания в России 1661-1678 гг. // Московия и Европа / Г.К. Котошихин. П. Гордон. Я. Стрейс. Царь Алексей Михайлович. – М., 2000.
13. Груневег М. Мартин Груневег о Борисе Годунове / А. Л. Хорошкевич. Тиран и заступник. Два взгляда иностранцев на Россию 1585 года // Родина. – 2004. – № 12.
14. Гундулич Ф. Путевой дневник рагузскаго дворянина Франциска Гундулича, сопровождавшаго посольство германскаго императора Фердинанда III к царю Алексею Михайловичу / К. Петкович. Путешествие из Вены в Москву в 1655 году // Русский вестник. – 1869. – № 9.
15. Гюльденстиерне А. Путешествие его княжеской светлости герцога Ганса Шлезвиг-Голштинского в Россию 1602 г. – [Электронный ресурс]. -Режим доступа:www.vostlit.info/ Texts/rus11/Gueldensteme/text2.phtml?id =389.
16. Давид И. Современное состояние Великой России, или Московии // Вопросы истории. – 1968. – № 3.
17. Даннил, принц из Бухова. Начало и возвышение Московии // Московское государство ХV-ХVI вв. по сказаниям современников-иностранцев. – М., 2000.
18. Дженкинсон А. Путешествия м. Антона Дженкинсона / Известия англичан о России во второй половине XVI века // Чтения в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских при Московском университете. – М., 1884. – Кн. 4.
19. Желябужский И. А. Дневные записки // Рождение империи / Неизвестный автор. И. Корб, И. Желябужский, А. Матвеев. – М., 1997.
20. Законодательные акты Русского государства второй половины XVI – первой половины XVII века: Тексты. – Л., 1986.
21. Известие о поездке в Россию Вольдемара Християна Гильденлеве, Графа Шлезвиг-Голштинскаго, сына датскаго Короля Християна IV от Христины Мунк, для супружества с дочерью Царя Михайла Федоровича, Ириною // Чтения в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских при Московском университете. – М., 1867. – Кн. 4.
22. Иовий П. Посольство от Василия Иоанновича, Великого князя Московского, к Папе Клименту VII-му. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа:www.vostlit.info/Texts/rus10/Iovij/ text.phtml?id=574.
23. Истинно правдивое описание / А. Каппелер, Р.Г. Скрынников. Забытый источник о России эпохи Ивана Грозного // Отечественная история. – 1999. – № 1.
24. Какаш и Тектандер. Путешествие в Персию через Московию 1602-1603 гг. – М., 1896.
25. Кампани П. Записки / Л.Н. Годовикова. Сведения о России конца XVI в. Паоло Кампани // Вестник Московского университета. Серия 9. История. – 1969. – № 6.
26. Кампензе А. Письмо Альберта Кампензе к Его Святейшеству Папе Клименту VII о делах Московии. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа:www.vostlit.info/Texts/rus10/ Kampenze/frametext.htm.
27. Карлейль Ч. Описание Московии. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа:www.vostlit.info/Texts/rus14/ Carlisle/text2.phtml? id=1780.
28. Кильбургер И.Ф. Краткое известие о русской торговле, каким образом оная производилась чрез всю Руссию в 1674 году // Иностранцы о древней Москве (Москва XV-XVII веков). – М., 1991.
29. Койэтт Б. Посольство Кунраада фан-Кленка к царям Алексею Михайловичу и Феодору Алексеевичу. – СПб., 1900.
30. Коллинс С. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне. Сочинение Самуэля Коллинса, который девять лет провел при Дворе московском и был врачом царя Алексея Михайловича 1667 г. // Утверждение династии / А. Роде, А. Мейерберг, С. Коллинс. Я. Рейтенфельс. – М., 1997.
31. Колло Ф., да. Итальянец в России XVI века. Франческо да Колло. Доношение о Московии. – М., 1996.
32. Колычева Е.И. Холопство и крепостничество (конец XV-XVI в.). -М., 1971.
33. Корб И. Дневник путешествия в Московское государство Игнатия Христофора Гвариента, посла императора Леопольда I к царю и великому князю Петру Алексеевичу в 1698 г., веденный секретарем посольства Иоганном Георгом Корбом // Рождение империи / Неизвестный автор. И. Корб. И. Желябужский. А. Матвеев. – М., 1997.
34. Котошихин Г. К. О России в царствование Алексея Михайловича // Московия и Европа / Г.К. Котошихин. П. Гордон. Я. Стрейс. Царь Алексей Михайлович. – М., 2000.
35. Кохен Х., фон. Москва в 1687-1688 гг. // Русская старина. – 1878. -№ 9.
36. Краткое и правдивое описание опасного мятежа, происшедшего среди простого народа в городе Москве 2 июня 1648 года. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа:www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Russ/XVII /1640-1660/Vosst1648/Kratkoe_ i_pravdivoe_opisanie/text.htm.
37. Левинсон К. А. Палач в средневековом германском городе: чиновник, ремесленник, знахарь // Город в средневековой цивилизации Западной Европы. – М., 2000. – Т. 3.
38. Лизек А. Сказание Адольфа Лизека о посольстве от Императора Римскаго Леопольда к Великому Царю Московскому Алексию Михайловичу, в 1675 году // Журнал Министерства народного просвещения. -1837. – № 11.
39. Лукин П.В. Народные представления о государственной власти в России XVII века. – М., 2000.
40. Маржерет Ж. Состояние Российской державы и Великого княжества Московского // Россия XVII века. Воспоминания иностранцев. -Смоленск, 2003.
41. Мархоцкий Н. История Московской войны. – М., 2000.
42. Марций И.Ю. Стенко Разин Донски козак изменник, т.е. Степан Разин, донской казак изменник // Иностранные известия о восстании Степана Разина: Материалы и исследования. – Л., 1975.
43. Маскевич С. Дневник Маскевича. 1594-1621 // Сказания современников о Дмитрии Самозванце. – СПб., 1859. – Ч. 1.
44. Масса И. Краткое известие о начале и происхождении современных войн и смут в Московии, случившихся до 1610 года за короткое время правления нескольких государей // О начале войн и смут в Московии / И. Масса. П. Петрей. – М., 1997.
45. Мейерберг А. Путешествие в Московию барона Августина Мей-ерберга, члена Императорского придворного совета, и Горация Вильгельма Кальвуччи, кавалера и члена Правительственного совета Нижней Австрии, послов августейшего римского императора Леопольда к царю и великому князю Алексею Михайловичу в 1661 году, описанное самим бароном Мейербергом // Утверждение династии / А. Роде, А. Мейерберг, С. Коллинс, Я. Рейтенфельс. – М., 1997.
46. Меховский М. Трактат о двух Сарматиях. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа:www.vostlit.info/Texts/ rus15/Mehovskij/frametext2.htm.
47. Михалон Литвин. О нравах татар, литовцев и москвитян. – М., 1994.
48. Нижник Н.С. Правовое регулирование семейно-брачных отношений в русской истории. – СПб., 2006.
49. Олеарий А. Описание путешествия в Московию // Россия XVII века. Воспоминания иностранцев. – Смоленск, 2003.
50. Описание России неизвестнаго англичанина служившаго зиму 5758 годов при Царском дворе / Известия англичан о России во второй половине XVI века // Чтения в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских при Московском университете. – М., 1884. – Кн. 4.
51. Орленко С.П. Выходцы из Западной Европы в России XVII века (правовой статус и реальное положение). – М., 2004.
52. Перри Дж. Другое и более подробное повествование о России. -[Электронный ресурс]. – Режим доступа:www.vostlit.info/Texts/rus15/ Perry/text3 .phtml?id=1643.
53. Петрей П. История о великом княжестве Московском, происхождении великих русских князей, недавних смутах, произведенных там тремя Лжедмитриями, и о московских законах, нравах, правлении, вере и обрядах, которую собрал, описал и обнародовал Петр Петрей де Ерлезунда в Лейпциге 1620 года // О начале войн и смут в Московии / И. Масса. Петр Петрей. – М., 1997.
54. «Писаные законы России». Английское описание Московского государства конца XVI века // Исторический архив. – 1995. – № 3.
55. Повествование о величайшей на памяти человечества победе, или полный разгром великого бунтовщика Степана Разина и его стотысячной армии великим царем России и его прославленным генералом Долгоруковым, написано английским фактором из московского порта // Иностранные известия о восстании Степана Разина: Материалы и исследования. -Л., 1975.
56. Полное собрание законов Российской Империи, с 1649 года. -СПб., 1830. – Т. 1.
57. Поссевино А. Московия // А. Поссевино. Исторические сочинения о России XVI в. («Московия», «Ливония» и др.). – М., 1983.
58. Правдивый рассказ о бунте в Москве. – [Электронный ресурс]. -Режим доступа:www.vostlit.info/Texts/ Dokumenty/Russ/XVII/1640-1660/ Vosst1648/Pravdivyj_rasskaz/text.htm.
59. Рейтенфельс Я. Сказания светлейшему герцогу Тосканскому Козьме Третьему о Московии // Утверждение династии / А. Роде, А. Мейерберг, С. Коллинс, Я. Рейтенфельс. – М., 1997.
60. Рогов В. А. История уголовного права, террора и репрессий в Русском государстве XV-XVII вв. – М., 1995.
61. Рожнов А.А. Смертная казнь в России и Западной Европе в XIV-XVII вв.: сравнительно-правовые очерки. – Ульяновск, 2009.
62. Рожнов А.А. Уголовное право Московского Государства (XIV-XVII вв.). – Ульяновск, 2007.
63. Российское законодательство Х-ХХ веков. – М., 1985. – Т. 2.
64. Сергеевский Н.Д. Наказание в русском праве XVII века. – СПб., 1887.
65. Стрейс Я. Третье путешествие по Лифляндии, Московии, Татарии, Персии и другим странам // Московия и Европа / Г. К. Котошихин. П. Гордон. Я. Стрейс. Царь Алексей Михайлович. – М., 2000.
66. Судебники XV-XVI веков. – М.; Л., 1952.
67. Таннер Б. Описание путешествия польского посольства в Москву в 1678 году. – М., 1891.
68. Тельберг Г.Г. Очерки политического суда и политических преступлений в Московском государстве XVII века. – М., 1912.
69. Ту де. Сказания // Сказания современников о Дмитрии Самозванце. – СПб., 1859. – Т. 2.
70. Ульфельдт Я. Путешествие в Россию. – М., 2002.
71. Флетчер Дж. О государстве Русском. – М., 2002.
72. Фоскарино М. Донесение о Московии. – [Электронный ресурс]. -Режим доступа:www.vostlit.info/Texts/ rus10/Foskarino/ frametext.htm.
73. Хебдон Т. Письмо Ричарду Даниелю // Записки иностранцев о восстании Степана Разина. – Л., 1968.
74. Хуан Персидский, дон. Путешествие персидского посольства через Россию от Астрахани до Архангельска в 1599-1600 гг. // Проезжая по Московии (Россия XVI-XVII веков глазами дипломатов). – М., 1991.
75. Хутеерис А. Журнал голландского посольства. – [Электронный ресурс]. – Режим доступа:www.vostlit.info/Texts/rus14/Huteeris/text.phtml? id=1719.
76. Ченслер Р. Книга о великом и могущественном царе России и князе Московском // Россия XVI века. Воспоминания иностранцев. – Смоленск, 2003.
77. Шлейссингер Г.-А. Полное описание России, находящейся ныне под властью двух царей-соправителей Ивана Алексеевича и Петра Алексеевича / Лаптева Л. П. Рассказ очевидца о жизни Московии конца XVII века // Вопросы истории. – 1970. – № 1.
78. Штаден Г. Страна и правление московитов (записки немца-опричника) // Россия XVI века. Воспоминания иностранцев. – Смоленск, 2003.
79. Штамм С.И. Судебник 1497 г. – М., 1955.
80. Эльзевир из Лейдена. Руссия, или Московия // Иностранцы о древней Москве (Москва XV-XVII веков). – М., 1991.