Автор: Ляпин Д. А.
Журнал: История: факты и символы / 2019

Особенности поведения «низов» русского общества «бунташного» XVII века изучаются обычно в контексте анализа народных волнений. Однако не менее важно понимание специфики поведения населения этого времени в структуре повседневной жизни, где также нашли отражение общественные представления, мировоззрение и мировосприятие людей, которые уже затем проявлялись в бунтах и мятежах. Формы поведения представляют собой сложный комплекс поведенческих реакций, которые помогают людям справляться с имеющимися трудностями и реализовывать свои жизненные установки, проявляя присущие им нормы и ценности в сложившихся условиях. Поведенческие модели обычно обусловлены окружающими обстоятельствами, природными и общественными манипуляциями [19]. В основе форм поведения лежат жизненные ценности, принципы, особенности мировоззрения и мировосприятия, которыми руководствуется та или иная социальная группа. Изучение форм поведения населения допетровской России нашло отражение в нескольких специальных трудах. Примером этому может служить книга о московской высшей аристократии XIV-XVI вв. Н. Ш. Коллманн [52]. Проанализировав родовые связи в верхах общества, исследовательница выделила факторы, определяющие поведенческие модели русской элиты, особенности внутренних отношений и показала на этом основании специфику формирования московской политической системы в целом [52]. В другой своей работе Н. Ш. Коллманн направила усилия на рассмотрение практики защиты чести в «Московии» XVII в., которая была одной из важнейших поведенческих моделей для русского населения, отразившая, по мнению исследовательницы, особенности государственного устройства [51].

Формы поведения низов русского общества в контексте восприятия царской власти были рассмотрены М. Перри в книге о феномене самозванства в Смутное время [55]. Она показала специфику восприятия фигуры царя народом, а также общие представления «московитов» о высшей власти и справедливом общественном порядке. В своей работе М. Перри определила самозванство как общественное явление, тесно связанное с традициями социальной организации и формами поведения «низов» [55, р. 242]. Исследовательница усомнилась в объективности объяснения феномена самозванства «наивным монархизмом», показав его истоки в народных представлениях о взаимоотношениях царя и «мира» [55, р. 249].

Изучая особенности развития Российского государства в XVII в., другая исследовательница, В. Кивельсон, выделила наличие двух политических культур: народной и аристократической, которые вступили в противоречие в 1645 г. (когда к власти пришел Б. И. Морозов, начавший проводить экономические, военные и политические реформы), а затем и в открытый конфликт в 1648 г., принявший формы народного восстания в Москве [49]. В отдельном исследовании В. Кивельсон показала особенности социальной организации и восприятия царской власти провинциальными помещиками нескольких уездов к северу от Москвы. На этой основе она определила тесную связь региональных уездных корпораций с царской властью в столице, назвав этот феномен «самодержавие в провинции» [50].

Поведенческие модели населения во время бунтов и мятежей – отдельная тема для исследований [28]. В этом контексте в 1990-е гг. среди российских историков были популярны работы в области психологии «русского бунта» XVII—XVIII вв. [14; 16; 42]. Своеобразным итогом этого интереса стала книга В. Я. Мауля о психологической природе народных движений в России, вышедшая в 2003 г. [29]. Народные представления о справедливости, власти и царе, религиозность русского массового сознания и так называемый «наивный монархизм» русских крестьян были в центре внимания К. В. Чистова, А. И. Клибанова, В. С. Румянцевой, Н. Н. Покровского [43; 17; 40; 38].

Сегодня с учетом имеющегося опыта как в изучении истории «низов», так и в исследовании особенностей поведения других слоев общества, представляется перспективным направить усилия на анализ форм поведения и социальной организации части населения конкретного региона. В этой связи географические рамки статьи определяются пространством нескольких уездов, расположенных в верхнем и среднем течении Дона: это Елецкий и Воронежский, а также Ливенский, Лебедянский, Епифанский, Чернавский и Землянский уезды. Эта территория была частью обширных лесостепных пространств южной окраины европейской части «Московии» XVII в. Ее присоединение проходило в ходе военного противостояния с крымскими и ногайскими татарами (поддерживаемыми Османской империей) и Речью Посполитой и сопровождалось не только военными действиями, но и экстенсивным хозяйственным освоением [11; 12; 13; 56].

Наша статья основана на комплексе делопроизводственной документации местных и центральных архивов XVII в. Прежде всего, это данные различных дел Белгородского стола Разрядного приказа, где сохранилась переписка местных воевод с Москвой. Вторую часть используемой документальной базы составили документы Воронежской приказной избы, хранящиеся в фонде И-182 Государственного архива Воронежской области. Остальные архивные фонды имели для нашего исследования второстепенный характер.

Процесс присоединения и хозяйственного освоения Юга России осуществлялся посредством строительства городов-крепостей, число которых постоянно росло. Постепенно большинство из них становилось военными, административными и экономическими центрами своей округи – уезда [46, с. 259-260; 11, с. 240-241].

В центре нашего внимания находится прежде всего сельское общество. Под термином «сельское общество» мы понимаем представителей уездного мира, проживающих в основном за пределами города-крепости. Признавая тесную связь сельского общества с населением городов-крепостей (прежде всего в сфере экономических отношений), мы должны рассматривать их как две разные составляющие, разграниченные системой хозяйственных, социально-организационных, повседневных и семейно-родовых связей. Это разграничение стало особенно заметным после посадских реформ («посадского строения») 1646-1650 гг., когда торгово-ремесленное и служилое население получило четкую социально-юридическую организацию [41, с. 123; 25, с. 283-288]. Одновременно с этим правительством молодого царя Алексея Михайловича были сделаны шаги, направленные на создание более замкнутого сельского мира: окончательно отменены сроки розыска беглых крестьян, а система налогообложения полностью стала подворной [21, с. 225-265; 30].

Формы поведения людей, конечно, во многом определились их социальной организацией, принадлежностью к общине или семейно-родовой группе ¹. Это проявлялось также в коллективных действиях во время нападения татар, которые начинались в апреле и длились до ноября. Представители сельского общества самостоятельно укрепляли свои села и деревни, чтобы защищаться от врага. Укрытие в крепости, длившееся несколько дней, отрывало людей от сельского труда и наносило урон общинному хозяйству. Как правило, подходя к границам стационарного проживания русского населения, татарские отряды рассыпались небольшими группами, чтобы захватить пленных и скот [10]. Представители местного мира были готовы потерять несколько человек, но продолжить хозяйственные занятия без длительного перерыва, чтобы обеспечить урожай, необходимый для жизни общины.

Например, в августе 1632 г. воевода Ливен жаловался в Москву, что его приказ срочно укрыться в крепости в связи с набегами татар сельскими жителями не исполняется: «Уездные люди в осаду в город не едут, укрепили в селах и деревнях дворы во многих местах, за острожков место» [36, с. 212]. Посланники воеводы Лебедяни также не смогли убедить жителей села Доброго бросить пашню и отсидеться в крепости. «В осаду мы не пойдем, – говорили местные крестьяне, – у нас есть свой острожек, а скажите воеводе, чтоб прислал нам сотни две нас здесь оберегать» [36, с. 212]. В этих словах мы видим явную насмешку местного мира над воеводой: весь гарнизон крепости едва ли превышал триста человек, и отправлять «сотни две» для «береженья» села было невозможно. Отказываясь прятаться за стенами крепости, сельские жители указывали на то, что военных сил в Лебедяни не так уж много и что их собственный «острожек» защитит не хуже.

Еще одно интересное дело, демонстрирующее нам коллективные формы поведения сельского мира, появилось в ходе расследования воронежским воеводой М. А. Вельяминовым убийств в деревне Ситной летом 1638 г. [6, л. 4-12].

9 июня река Воронеж выбросила на берег тело неизвестного человека. Воронежский воевода начал следствие, которое показало, что убит был крепостной крестьянин князя А. И. Воротынского и его сын (его тело так и не нашли), ехавшие на Дон для покупки лошадей. Обнаружив на земле след, по которому тащили тело, воевода выяснил, что крестьянин был убит в избе одного из местных помещиков – Петра Турмышова. После пыток и допросов было установлено, что накануне убийства в избе проходило застолье, на котором присутствовали несколько помещиков и крестьян. Они рассказали М. А. Вельяминову, что убитый начал «сильничать» жену зятя Турмышова, Степана, в результате завязалась драка, и Степан зарезал ножом обидчика. Присутствовавшие просили признать убийство справедливым наказанием, а отсутствие личных вещей у убитого объясняли тем, что с ним был сын, который почему-то сбежал вместе с вещами покойного.

М. А. Вельяминов не поверил этой истории и продолжил следствие. Допрос всех жителей деревни и новые пытки подозреваемых не дали результатов. Лишь случайность помогла восстановить реальную картину произошедшего: воевода встретил мальчика-пастуха, который был сиротой и работал, нанимаясь в разных местах. Мальчик дал показания, которые вскоре подтвердились. Оказалось, что мужчины деревни сразу решили убить крестьянина и его сына. Они пригласили их вечером в избу Петра Турмышова, где в разгар застолья зарезали и ограбили, а трупы скинули в реку.

В убийстве крестьянина и его сына оказались замешаны почти все мужчины деревни, как помещики, так и крестьяне. Видимо, трудности повседневной жизни стирали и социальные различия, превращая местное общество в сплоченный мир, который мог эффективно действовать как в распашке земель и войнах с татарами, так и в совершении таких серьезных преступлений, как убийство ради грабежа.

Однако подобные коллективные формы поведения вовсе не являлись для членов сельского общества гарантией добрососедских отношений, а были вынужденными регуляторами общей зависимости в трудных условиях жизни на окраине государства. Структура повседневных забот представителя сельского мира определялась стремлением к использованию всех возможностей для личного обогащения. Сохранившиеся документы местных приказных изб рисуют нам общество, наполненное враждой и конфликтами по поводу воровства, грабежа, разбоя, опутанное бесконечными тяжбами за сенные покосы и земельные участки. Общинная сплоченность легко разбивалась о личный интерес конкретного члена любой социальной группы [9; 18]. Конфликты по всякому, даже самому незначительному поводу были характерной формой поведения местного мира.

Так, 1 июня 1695 г. в воронежскую съезжую избу обратился полковой казак С. Хонин, утверждавший, что «сего числа на их полковом казачьем поле бил де его казак Трофим на его сидоровской земле всяким боем и оглоблею руку ему переломил и с косою за ним гонялся» [7, л. 1]. В результате проведенного осмотра выяснилось, что «на нем Сидоре левая рука перебита и вся отекла в кровь» [7, 1].

Показательный случай взаимного недоверия и вражды произошел летом 1677 г. В сенных покосах помещика деревни Фощевой Воронежского уезда Семена Федосеевича Петрова поселился обедневший сослуживец Никита Чеботарь. Несколько раз С. Ф. Петров пытался прогнать его из своих стогов, но тот не уходил, тогда 4 октября 1677 г. Петров подал жалобы воронежскому воеводе, в которой именовал незваного гостя «ведомым вором», преступно скрывающимся у него в стогах. Воевода отправил стрельцов в сенные покосы, и «ведомый вор» был пойман. Однако на расспросе выяснилось, что никаких воровских дел за Н. Чеботарем нет. Просто после смерти отца он потерял заработок и выбыл со службы по бедности, в итоге стал ходить по уезду и наниматься на различную работу, ночуя в покосах и стогах.

В 1645 г. в селе Боровом Воронежского уезда несколько помещиков, проезжая мимо расставленных на поляне ульев, «многие пчелы побили и выдрали и омшаники разломали и пчельничную железную здрую пограбили». Им бы удалось скрыться без наказания, но в омшанике они решили прихватить хомуты, которые далеко унести не удалось, так как местные жители поймали злоумышленников [3, л. 1]. В 1667 г. группа помещиков деревни Подгорной того же Воронежского уезда, обнаружив, что рядом с селом без должного присмотра пасутся свиньи их соседа (за ними должен был следить его младший брат), убили и съели одну свинью, а затем убили и спрятали остальных свиней [2, л. 17-20].

В деревне Пахово в 1638 г. «за неделю до Вербного воскресения с понедельника на вторник в ночи» неизвестные люди разграбили поместье вдовы Авдотьи Рукиной, которая в это время находилась в Воронеже [6, л. 1-2]. При этом никаких свидетелей преступления не было. Авдотья Рукина не стала подавать в суд, поскольку шансов найти разбойников было немного. Однако, к своему удивлению, в 1639 г. она увидела свою одежду и посуду у местных крестьян, которые рассказали, что это их помещики какого-то ограбили в прошлом году. Разбойниками оказались соседи Авдотьи Рукиной – местные помещики, сослуживцы ее покойного мужа, всего 14 человек. Всех их Рукина хорошо знала и перечислила даже их родственные связи. 13 ноября 1639 г. по этому делу «был учинен сыск», и вина соседей-разбойников была доказана.

Конфликты внутри сельского мира были основаны на борьбе за частный интерес и личную выгоду, связанные со стремлением человека к использованию всех возможностей для личного обогащения. Однако, кроме этого «мирского» пространства, наполненного коллективной борьбой за общее благополучие и частной борьбой с соседями, жизнь сельского мира определялась наличием священного пространства [45]. Прежде всего, священным становился ритуал, проявлявшийся в строгом следовании правилам и нормам, основанным на религиозных представлениях, традициях и обычаях, освещенных стариной.

Ритуализация, направленная на поддержание сложившегося порядка структуры повседневной жизни, определяла тесное переплетение священного и мирского. Об этом свидетельствует, например, дело о долге покойному отцу служилого атамана села Усмань Воронежского уезда Евсея Попова, которое велось в марте 1677 г. [5, л. 1-8 об.]. Брат Ев-сея Попова Логвин отказывался делить с ним мед с ульев, располагавшихся на общем дворе, мотивируя тем, что тот был должен денег их покойному отцу. Действительно, как показало следствие, умирающий отец на исповеди просил священника Ивана напомнить сыну о долге в 5 рублей и отдать сумму на помин души. Однако Евсей Попов отдал только 2 рубля, и священнослужитель отказывался проводить обряд поминовения усопшего. Сельское общество осуждало Евсея Попова, поддерживая его брата в споре [5, л. 7].

Важным центром «священного пространства» был, конечно, сельский храм. Такие храмы в большинстве случаев строились представителями местной локальной группы поселений: «Церковные образы и книги и ризы и всякая церковная утварь и колокола и строение мирское» – указывалось в писцовых книгах [39, л. 190]. В тех редких случаях, когда митрополия участвовала в постройке храма, в описании храма писали: «Образы, книги, ризы, колокола, и все церковное строение бывшего попа Тихона Степанова и мирское» [5, л. 73 об.].

Наши подсчеты по данным писцовой книги Засосенского стана Елецкого уезда 1691 г. показывают, что количество и вместимость сельских храмов не были пропорциональны числу жителей. Сельский храм Елецкого уезда при средней площади 83,75 м2 был рассчитан на 280 человек. В 1691 г. в Засосенском стане проживали около 6 000 человек, а суммарный размер площади всех храмов стана составил чуть более 433 м2. Согласно принятой формуле расчета вместимости [1, с. 55] сельские храмы Засосенского стана могли посетить одновременно только 1445 тысяч человек, что составляет около 24 % от общего числа жителей [24].

Жизнь сельского общества регламентировалась множеством совместных действий, где на первом месте стояли вопросы, от которых зависело выживание коллектива. Религиозные практики связывались с конкретным интересом, определявшимся совершением ритуальных действий частного порядка [34, с. 142-143]. Здесь из сферы общественной повседневность становилась внутрисемейной, иными словами, в храме сельский мир распадался на отдельных людей, имеющих свои конкретные личные цели, не связанные с интересом коллектива. Не было необходимости в устройстве большого храма, и обязательное регулярное посещение его в сельской местности, видимо, отсутствовало.

С другой стороны, мы можем видеть здесь влияние народного, практического восприятия религии, характерного и для европейской «культуры низов» XVI-XVII вв. «Крестьянская религия» ставила под сомнение необходимость церковной иерархии, пышности обрядов и вообще финансовых трат на церковные нужды [8, с. 59-60, 69, 109-112].

Поскольку в сельской местности отсутствовали кабаки, население имело право самостоятельно изготавливать алкогольную продукцию, заплатив пошлину и указав повод, которым обычно выступал праздник. Анализ сохранившихся кабацких книг по Воронежу, Ливнам и Ельцу, показывает, что сельское общество строго следовало аграрно-бытовому календарю, почитая святых, связанных с сельскохозяйственными работами [37; 44].

Структурирование жизни в рамках аграрно-бытового календаря наполняло собой священное пространство жизни сельского общества. К особой сфере священного относилось и восприятие царской власти, в чем проявлялась устойчивая связь монарха и сельского «мира»².

Патернализм сельского общества в отношении царской власти проявлялся в коллективных празднествах по случаю событий в царской семье, таких как венчание царя и царицы, рождение их детей, день ангела царя [35, с. 196-197, 480-483, 154-156]. В случае если мир считал честь своего царя задетой, то немедленно доносил об этом представителю власти [35, с. 290-293, 552-554]. Мы даже имеем в одном случае указание на практический интерес в защите царской чести и достоинства: а «от царей, которых выбирали в межьусобную брань меж себя, наша братья, мужики, земля пуста стала» [35, с. 290-293, 552-554].

Сакральное отношение сельского общества к фигуре царя проявляло себя в системе имянаречения [26; 27]. В Смутное время, выбирая имя для ребенка, помещики отдавали предпочтения именам своих популярных современников. В определенные периоды преобладающими были имена Дмитрий (1604-1605) – в честь Лжедмитрия I, Василий (16061607) – так называли в честь царя Василия Шуйского и Михаил (1608-1609), пользовавшееся популярностью благодаря фигуре М. В. Скопина-Шуйского. Эти данные свидетельствуют, что сельское общество не являлось равнодушной массой в отношении к разворачивающимся в стране политическим событиям.

На протяжении всего XVII столетия в частотности имянаречений помещиков прослеживается устойчивая связь с именами царской семьи. Например, 5 февраля 1654 г. появился на свет царевич Алексей, наследник царского престола. Частотность имени Алексей в среде служилого населения Елецкого уезда с 1654 г. резко вырастает с 1 до 8 в год. В 1670 г., после смерти царевича, новым наследником был объявлен Федор. Частотность имени Алексей резко упала (в этом году оно вообще не упоминается), зато частотность имени Федор заметно возросла (за 1650-1669 гг. – 21 упоминание, а в 1670-1682 гг. целых 55 упоминаний). В 1682 г. правителями были объявлены Иван и Петр. Как показывают антропонимические данные, эти два имени с 1682 г. неизменно делят первую строчку популярности в частотности имен.

Таким образом, сельский мир на Юге России представлял собой сообщество, принимающее различные формы социальной организации. В зависимости от внешних обстоятельств служилая корпорация уезда, община земледельцев или семейно-родовой союз были важными составляющими местной жизни. Формы поведения представителей сельского общества определялись личными конкретными интересами: принципы общинности и коллективизма были важнее частного интереса в распашке земель и организации обороны, но они легко распадались, если в частной жизни личный интерес выходил на первый план.

Повседневная жизнь определялась не только формами поведения в рамках личного или общественного взаимодействия. Люди жили и в священном пространстве, которое проявляясь в том числе в сакральном восприятии царской власти. В этом было большое значение «мира низов» в истории не только России, но и Европы в целом [15; 53, р. 228229]. Знаменитый французский историк Э. Ле Руа Ладюри считал сельскую общину даже «необходимой опорой монархии», а союз короля и «низов» – важнейшей составляющей процесса централизации власти во Франции [20, с. 21]. Конечно, русские «низы» во многом отличались от французских, что было обусловлено как историческим развитием, так и природно-климатическим фактором, о важности которого не стоит забывать [31; 32; 47; 54].

В нашей статье мы наметили некоторые важные направления, которые могли бы помочь в дальнейшем лучше понять особенности огромного и патриархального сельского мира. Безусловно, историческому сообществу еще предстоит многое сделать, для того чтобы осмыслить значение и влияние «мира низов» на развитие государственности «московского периода» истории России, времени, когда формировалась специфика «русского национального пути» [48; 54].

---

Примечания

1.Для Европы это было особенно заметно в цеховой организации [20, с. 69-72].

2. Эта связь ярко проявила себя в народных волнениях 1648 и 1650 гг., когда «низы» требовали усиления царской власти и ограничения влияния на власть влиятельных царедворцев [23].

---

Список литературы

1. Возняк Е. Р., Горюнов В. С., Семенцов С. В. Архитектура православных храмов на примере храмов Санкт-Петербурга: Учебное пособие. СПб.: СПбГАСУ, 2010. 80 с.

2. ГАВО. Ф. И-182. Оп. 1. Д. 103.

3. ГАВО. Ф. И-182. Оп. 1. Д. 204.

4. ГАВО. Ф. И-182. Оп. 1. Д. 546.

5. ГАВО. Ф. И-182. Оп. 3. Д. 484.

6. ГАВО. Ф. И-182. Оп. 4. Д. 7.

7. ГАВО. Ф. И-182. Оп. 5. Д. 142.

8. Гинзбург К. Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в. М.: РОССПЭН, 2000. 272 с.

9. Глазьев В. Н. Власть и общество на юге России в XVII в. Воронеж: ВГУ, 2001.

432 с.

10. Глазьев В. Н. Противоборство в степном пограничье в 20-40-е годы XVII века: русские и татары // Исторические записки ВГУ. Вып. 10. Воронеж: ВГУ, 2006. С. 6-13.

11. Загоровский В. П. Белгородская черта. Воронеж: ВГУ, 1968. 272 с.

12. Загоровский В. П. История вхождения Центрального Черноземья в состав Российского государства в XVI веке. Воронеж: ВГУ, 1991. 270 с.

13. Зенченко М. Ю. Южное российское порубежье в конце XVI – начале XVII в. М.: Памятники исторической мысли, 2008. 233 с.

14. Кантор А. М. Духовный мир русского горожанина. Вторая половина XVII века: очерки. М.: РГГУ, 1999. 136 с.

15. Канторович Э. Х. Два тела короля. Исследование по средневековой политической теологии / Пер. с англ. М. А. Бойцова, А. Ю. Серегиной. М.: Изд-во Института Е. Гайдара, 2013. 336 с.

16. Касьянова К. Особенности русского национального характера. М.: Институт национальной модели экономики, 1993. 267 с.

17. Клибанов А. И. Народная социальная утопия в России: период феодализма. М.: Наука, 1977. 344 с.

18. Коллманн Н. Ш. Преступление и наказание в России раннего Нового времени / Пер. с англ. П. И. Прудовского. Науч. ред. А.Б. Каменский. М.: Новое литературное обозрение, 2016. 617 с.

19. Кромм М. М. Повседневность как предмет исторического исследования // История повседневности: Сборник научных работ / Отв. ред. М. М. Кром. СПб.: Алтейя, 2003. С. 7-14.

20. Ладюри ле Руа Э. Королевская Франция (1469-1610) / Пер. с фр. Е. Н. Корендясова, В. А. Павлова. М.: Международные отношения, 2004. 417 с.

21. Лаппо-Данилевский А. Организация прямого обложения в Московском государстве со времен Смуты до эпохи преобразований. СПб.: Типография И. Н. Скороходова, 1890. 560 с.

22. Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Новые аспекты изучения культуры Древней Руси // Вопросы литературы. 1977. № 3. С. 148-166.

23. Ляпин Д. А. Царский меч: социально-политическая борьба в России в середине XVII в. СПб.: Дмитрий Буланин, 2018. 336 с.

24. Ляпин Д. А., Афанасьева И. Н. Сельские храмы Елецкого уезда по материалам писцового описания 1691 г. // Русь, Россия: Средневековье и Новое время. Вып. 5. Материалы V чтений памяти академика РАН Л. В. Милова. Материалы международной научной конференции. Москва, 9-10 ноября 2017 г. М.: МГУ им. М.В. Ломоносова, 2017. С. 214-218.

25. Ляпин Д. А., Жиров Н. А. Тяглое население городов Юга России (по материалам переписи 1646 г.) // Русь, Россия: Средневековье и Новое время. Вып. 4. Чтения памяти академика РАН Л. В. Милова. Материалы международной научной конференции. Москва, 26 октября – 1 ноября 2015 г. М.: МГУ им. М. В. Ломоносова, 2015. С. 283-288.

26. Ляпин Д. А., Пальчикова А. С. Восприятие провинциальным дворянством южных уездов политической борьбы в России в 1604-1613 годах (на примере Елецкого уезда) // Российская история. 2014. № 6. С. 99-104.

27. Ляпин Д. А., Пальчикова А. С. Имена царей и их наследников в системе имянаречения детей боярских южнорусского порубежья во второй половине XVII в. // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2015. № 3 (61). С. 77-78.

28. Мауль В. Я. Русский бунт как актуальная проблема современной гуманитаристики: источники, методы и перспективы изучения // История : факты и символы. 2017. № 3. С. 28-34. БОГ 10.24888/2410-4205-2017-12-3-28-34.

29. Мауль В. Я. Харизма и бунт: психологическая природа народных движений в России XVI—XVII веков. Томск: ТГУ, 2003. 139 с.

30. Мацук М. А. Фискальная политика русского государства и будущие государственные крестьяне Коми края, Севера и юга России: общее и особенное (XVII век). Сыктывкар: Институт языка, литературы и истории, 2007. 216 с.

31. Милов Л. В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М.: РОССПЭН, 1998. 573 с.

32. Нефедов С. А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России. Екатеринбург: Изд. УГГУ, 2005. 539 с.

33. Нефедов С. А. Первые шаги на пути модернизации России: реформы середины XVII в. // Вопросы истории. 2004. № 4. С. 33-53.

34. Никольский Н. М. История русской церкви. М.: АСТ, 2004. 604 с.

35. Новомбергский Н. Слово и дело государевы. Т. I. М.: Языки славянской культуры, 2004. 624 с.

36. Новосельский А. А. Борьба Московского государства с татарами в первой половине XVII в. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1948. 452 с.

37. Пальчикова А. С. Отражение аграрно-бытового календаря в женских именах второй половины XVII – начала XVIII вв. // История: факты и символы. 2015. №. 1 (2). С. 40-50.

38. Покровский Н. Н. Мирская и монархическая традиции в истории русского крестьянства // Новый мир. 1989. № 9. С. 225-231.

39. РГАДА. Ф. 1209. Оп. 1. Д. 138.

40. Румянцева В. С. Народное антицерковное движение в России в XVII в. М.: Наука, 1986. 262 с.

41. Смирнов П. П. Посадские люди и их классовая борьба до середины XVII в. Т. II. М. – Л.: Изд-во АН СССР, 1947. 490 с.

42. Усенко О. Г. Психология социального протеста в России XVII—XVIII веков. Тверь: ТГУ, 1994. Ч. 1. 231 с.

43. Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды XVII—XVIII вв. М.: Наука, 1967. 342 с.

44. Чичеров В. И. Зимний период русского народного земледельческого календаря XVI-XIX веков. М.: АН СССР, 1957. 327 с.

45. Элиаде М. Священное и мирское / Пер. с фр., предисл. и комм. Н. К. Гарбовского. М.: МГУ, 1994. 144 с.

46. Яковлев А. И. Засечная черта Московского государства в XVII в.: Очерки из истории обороны южной окраины Московского государства. М.: Типография Г. Лисснера и Д. Совко, 1916. 321 с.

47. FieldD. Rebels in the Name of the Tsar. Boston: Houghton Mifflin, 1976. 206 р.

48. Keenan E. L. Russian political folkways // Russian Review. 1986. No. 2. P. 115-181.

49. Kivelson A. V. The Devil Stole His Mind: The Tsar and the 1648 Moscow Uprising // The American Historical Review. 1993. Vol. 98. No 3. P. 733—756.

50. Kivelson V. A. Autocracy in the Provinces: The Muscovite gentry and political culture in the seventeenth century. Stanford: Stanford University Press, 1996. 372 p.

51. Kollmann N. Sh. By Honor Bound: State and Society in Early Modern Russia. Ithaca and London: Cornell University Press, 1999. 296 p.

52. Kollmann N. Sh. Kinship and Politics: The Making of the Muscovite Political System, 1345-1547. Stanford: Stanford University Press, 1987. 324 p.

53. Le Roy Ladurie E. Les Paysans de Languedoc. Paris: Flammarion, 1969. 383 p.

54. Nefedov S. Origin of Russian Absolutism // Canadien-American Slavic Studies. 2015. Vol. 49. P. 338-350.

55. Perry M. Pretenders and Popular Monarchism in Early Modern Russia. Cambridge: Cambridge university press, 1995. 345 р.

56. Stevens Belkin C. Soldiers on the Steppe. Army reform and Social change in Early modern Russia. Northern Illinois, 1995. 240 p.