Автор: Савченко Дмитрий Александрович
Журнал: Актуальные проблемы российского права 2014

Защита политического строя от преступных посягательств занимала важное место в общей системе борьбы с преступностью на протяжении всей истории русского государства. В то же время содержание соответствующих мер и их нормативное выражение на различных этапах развития Руси было неодинаковым. Впервые свое законодательное закрепление в общерусском масштабе эти меры получили в конце XV в.

С момента объединения русских земель вокруг Москвы особое значение в правовой системе русского государства приобретает систематизированный акт, содержащий общие для всего великого княжества Московского правила, которые должны были применяться при осуществлении правосудия.

Такого рода акт (названный впоследствии Судебником) не заменял и не отменял сложившейся к тому времени системы правовых норм. Он отражал действующее право, вносил уточнения и дополнения, обусловленные изменениями в экономическом и политическом положении Московского государства.

Первый подобный Судебник «уложил князь Великий Иван Васильевич всея Руси с детми своими и с бояры» в 1497 г.

В 1550 г. новый Судебник уложил «Царь и великий князь Иван Васильевича всея Русии с своею братьею и з бояры». В последующем он был одобрен Собором русской православной церкви 1551 г.

В 1589 г. «Царь и великий князь Федор Иванович всея Руси… приговорил и уложил» новый Судебник «по прежнему уставу, по уложению отца своего благовернаго царя Ивана Васильевича всея Руси, и прежних князей, и бояр»¹.

Судебники регламентировали, главным образом, процессуальные и организационные отношения, складывающиеся при осуществлении правосудия. По своей структуре они состояли из четырех основных частей: 1) о суде центральном; 2) о суде местном; 3) постановления, посвященные регулированию отдельных отношений имущественного характера; 4) дополнительные статьи². Одно из положений первой части непосредственно отражало правила ответственности за деяния, посягающие на основы политического строя того периода.

Первой общерусской законодательной нормой, в которой шла речь об ответственности за политические преступления, принято считать следующее положение Судебника 1497 г.: «А гсдрьскому убойце, и коромолнику, церковному татю, и головному, и подымщику, и зажигальнику, ведомому лихому человеку, живота не дати. Казнити его смертною казнью»³.

В Судебнике 1550 г. соответствующее правило фиксируется в ст. 61: «А гоподарькому убойце, и градскому здавцу, и коромолнику, и церковному татю, и головному татю, и подметчику, и зажигалнику, ведомому лихому человеку, живота не дати, казнити ево смертною казнью. А будет истец которому лихому человеку, и исцово заплатити из ево статка; а что ево статка за истцовым останетца, и то дати в прогоны. А не будет у которово лихово человека столко статка, чем исцово заплатити, ино его исцу в его гибели не выдати, казнити его смертною казнью»⁴.

С небольшими дополнениями и изменениями эта норма воспроизведена и в Судебнике 1589 г., ст. 115 которого гласила: «А гдрькому убоице, и градцкому здавцу, и коромольнику, и церьковному татю, и головному, и коневому, и подметчику, и зажигальнику, и ведомому лихому члку живота не дати, казнит(ь) смертною казнию. А будет ис тех лихои истец, ино заплатити им его статки; что ся останет, ино отдати в прогоны. А нет котораг(о) татя сыскуп, ино его повинити или заказнити»⁵.

По своей конструкции и содержанию эта норма судебников очень близка со статьей Псковской Судной грамоты: «А крим(с)кому татю и коневому и переветнику и зажигалнику тем живота не дати»⁶. Их объединяет, в первую очередь, характер имущественной санкции, применяемой к определенным видам преступников: «живота не дати»⁷. Речь идет о полной конфискации имущества, лишающей преступника возможности откупиться от смерти и передать имущество наследникам. И в Псковской Судной грамоте, и в Судебниках данная мера ответственности относится к самым строгим. Это, в свою очередь, свидетельствует о том, что применялась она к преступникам, которые расценивались как наиболее опасные.

Отмеченное сходство позволило исследователям считать ст. 7 Псковской Судной грамоты источником ст. 9 Судебника 1497 г.⁸, что, однако, не должно, по нашему мнению, трактоваться в буквальном, механистическом смысле. Речь, скорее, идет о достаточно устойчивой для русского средневековья правовой конструкции, нашедшей отражение как в Псковской Судной грамоте, так и в московских Судебниках.

При этом анализируемые статьи Судебников заметно отличаются от соответствующего положения Псковской судной грамоты по перечню преступлений, влекущих наиболее строгую санкцию. Среди упоминаемых преступников полное совпадение можно констатировать лишь в отношении «зажигалника», который и в Псковской Судной грамоте, и в Судебниках упоминается последним. Кроме того, определенное сходство есть между «кримским татем» Псковской судной грамоты и «церковным татем» Судебников. В Судебнике 1589 г. выделяется известный Псковской Судной грамоте «коневой тать».

В то же время в московских Судебниках, с одной стороны, не упоминается «переветник», а с другой стороны, выделяются «государский убойца», «коромолник», «головной тать» и «подымщик», не названные в Псковской Судной грамоте. В Судебниках 1550 и 1589 гг. дополнительно указывается также «градской здавец», а вместо «подымщика» называется «подметчик».

Положения Судебников показывают, с какими видами преступников приходилось сталкиваться московской судебной практике. Вместе с тем при изучении Судебников следует учитывать, что, по справедливому замечанию А.А. Рожнова, «ключевым источником уголовного права Московского государства являлось обычное право, которое оказывало непосредственное влияние как на законодательную деятельность, так и на судебную практику»⁹.

С посягательством на основы политического строя Московского государства было связано, прежде всего, такое упомянутое в Судебниках преступление, как «коромола». Его сущность и признаки, как и признаки других преступлений, в Судебниках не раскрывались. Они определялись обычным правом.

Судя по летописным сообщениям¹⁰, в правосознании древнерусского общества достаточно давно сформировалось устойчивое общее понятие проступков, нарушающих общественную безопасность. Они обозначались русским словом «котора», а позднее его церковнославянским аналогом «крамола».

Об ответственности «коромольниц» говорилось в Кормчей книге (в Градском законе). «Котора», «коромола», «крамола» упоминались в княжеских актах и многочисленных летописных сообщениях¹¹. Причем если Градской закон (гр. 39, гл. 6) предусматривал для «крамольници… многие мятежи и бесчиния сотвориша» телесное наказание, острижение и изгнание, то летописи фиксируют применяемую со времени возникновения ордынской зависимости смертную казнь за крамолу. Так, Московская великокняжеская летопись сообщает:

• 1283 г.: «убиша на Костроме Семена Тонглиева, коромольника льстиваго, бояре княжи Дмитриевы, Онтон да Фофан, повелением княжим».
• 1358 г.: Царевич Мамет-Хожа «наборзе позван бысть в Орду от царя. зане же к царю в крамолу вниде. .и убьен бысти тогда повелением царевым».
• 1383 г.: «убьен бысть на Москве некий Брех именем Некомат за некую крамолу»¹².

Как видим, летопись говорит о смертной казни за крамолу, которая, вероятно, применялась в соответствии с монгольскими правилами ответственности за неподчинение властям.

Именно такое наказание и нашло отражение в московских Судебниках.

Как свидетельствуют летописи, конкретные проявления деяний «коромольников» были разнообразными. В то же время по своей сути крамола представляла собой сопровождавшиеся нарушением установленного порядка заговоры и выступления против законной власти, то есть против царя, князя, посадника и т.п. Цель заговора, как правило, заключалась при этом в передаче власти над определенной территорией, городом или группой населения от одного государя другому, не имеющему на то законных, соответствующих правовым представлениям того времени оснований. Иными словами, деяния крамольников были связаны с изменением властвующего субъекта и порядка реализации власти, а также нарушением существующих и признаваемых легитимными правил передачи и получения власти¹³.

В этой связи В.А. Рогов обоснованно отметил, что «крамола. означала прежде всего раздоры в правящих слоях». В подтверждение этого он обращает внимание, что «летопись расшифровывает боярские «крамолы» после смерти Василия III как междоусобицы верхов, взаимные «наветы», «восхищение» чужого имения, беззаконие»¹⁴.

Подобным образом летописи характеризуют и более ранние «коромолы». Так, в 1401 г. «В Смоленсце бысть. мятежь и крамола, овин хотяху Витовиа, а другие отчича своего».¹⁵ В 50-х гг. XIV в. в докончании (договоре) великого князя Симеона Ивановича (сына Калиты) с братьями упоминался боярин Олексий Хвост, который «вшел в коромолу к великому князю»¹⁶. В 1497 г. были казнены («головы секоша») Владимир Гусев с товарищам, обвиненные в заговоре против малолетнего князя Дмитрия, которому Иван III хотел передать власть в Московском государстве. Летописи характеризовали их преступление как «людскую крамолу»¹⁷.

По мнению ряда исследователей, «крамола» выражалась в отъездах князей и бояр¹⁸. В то же время Ю.Г. Алексеев обоснованно обратил внимание на необходимость более точного толкования. «Едва ли отъезд бояр от одного князя к другому в XIV — первой половине XV вв. сам по себе рассматривался как «крамола» — право свободного отъезда бояр и вольных слуг гарантировалось всеми межкняжескими докончаниями. «Коромола»… заключалась, вероятно, не только в попытке отъезда, а в чем-то другом, может быть, в каком-то заговоре»¹⁹.

Таким образом, крамола не «выражалась» в отъездах²⁰, а, вероятно, сопровождалась последующим отъездом крамольника с целью избежать неблагоприятных лично для себя последствий. В этих случаях, как отмечает С.И. Штамм, «крамольник и его дети лишались боярского чина и права на имущество»²¹.

Более того, в летописях сохранились известия о «коромолниках», которые не собирались «отъезжать» из своих городов. Так, в 1489 г. Московский великий князь после масштабного военного похода на Вятку казнил трех «коромолников» — лидеров Вятской вечевой республики боярина Аникиева и его сподвижников Лазарева и Богодайщикова. В 1485 г., воспользовавшись нежеланием населения участвовать в походе Ивана III против Казани и сумев отстоять Вятку против великокняжеских войск, Аникеев изгнал земского воеводу и возглавил республику сам. Под его руководством было совершено несколько набегов на земли Московского государства. Иные участники вятских событий («вятчане земские люди») подверглись ссылке: великий князь «иных вятчан пожалова, надавал поместья в Боровску, и в Олексине, в Кременце. И писалися вятчане в слуги великому князю»²².

В историко-юридической литературе советского периода было высказано мнение о том, что «крамола инкриминировалась» всем представителям «низов», которые вступали «в открытую борьбу против господствующего класса»²³. Как представляется, это утверждение нуждается в уточнении. Представители «низов», безусловно, могли быть причастными к крамоле как «междоусобице верхов». В частности, они могли стать участниками беспорядков, возникающих в связи с крамолой, в том числе под влиянием обмана, или быть исполнителями воли своих государей, замешанных в крамоле. Вероятно, именно в этом смысле В.Н. Татищев называл крамольника возмутителем народа²⁴. В то же время основными субъектами крамолы представители «низов» в условиях средневековья быть не могли.

Это не означает, что Судебники не имели статей, защищающих власть от мятежных действий со стороны «низов». Как обоснованно отмечает С.В. Жильцов, «в этом трудно поверить»²⁵. Защита осуществлялась соразмерно фактическому содержанию конкретных действий посягающих (насилие, поджог и др.). При этом основной нормой, вероятно, было правило о наказании «государского убойцы». Лишь если соответствующие действия были частью политической, антикняжеской деятельности, борьбы за власть, они могли расцениваться как элемент «коромолы».

Как уже отмечалось, конечной целью «коромольников» была, как правило, передача власти над определенной территорией новому «государю», то есть изменение субъекта землевладения и управления населением. При этом до определенного периода города в административном отношении не отделялись от иных поселений.

В удельных княжествах управление городами осуществлялось наряду с сельской местностью. Великие князья первоначально управляли городами так же, как князья удельные, то есть не выделяя их из своих прочих земель. Наместники и волостели, руководя уездом или волостью, ведали в той же мере и городами, находящимися на их территории²⁶. Не случайно в XIV—XVI вв. под «городом» понималось не только собственно городское население, но и прилегающий к нему уезд²⁷.

В этих условиях стремление передать город новому «государю» рассматривалось как разновидность и составная часть «крамолы». Причем именно «передача города» не могла не быть наиболее наглядным проявлением реализации намерений «коромольников». Возможно поэтому С. Герберштейн, описывая отдельные положения Судебника 1497 г. на латинском языке, охарактеризовал тех, кого в Московском государстве называли «коромольниками», как «proditores castri» — то есть «предатели города» или «предавшие крепость»²⁸.

В то же время создание централизованного Московского государства с достаточно обширной территорией порождало предпосылки для уточнения политической и правовой оценки случаев «передачи власти над городом».

Как известно, «с присоединением удельных княжеств к Москве великие князья, сохраняя земли уделов обычно за их прежними владельцами, изымали города из юрисдикции бывших удельных князей и распространяли на них непосредственно свою власть, так как города были не только экономическими центрами, но прежде всего крепостями, и обладание ими обеспечивало великим князьям и удержание бывшего удела в своих руках, и оборону от внешних врагов»²⁹.

С развитием городов как крепостей изменилась и система городского управления. В середине XV в. появилась должность «городчика» — своеобразного военного коменданта города. Он был обязан следить за состоянием городских укреплений и выполнением населением повинностей, связанных с обороной. К концу XV в. городчики (позднее — городовые приказчики) стали играть серьёзную роль в земельной, финансовой и других отраслях управления в пределах города и прилегающего к нему уезда, подчиняясь при этом великокняжеским казначеям.

В этих условиях сдача города-крепости военному противнику великого князя, невыполнение возложенных оборонительных задач нередко по своей сути не соответствовало общему понятию «крамолы». Ведь она не была связана с оспариванием прав Московского государя на соответствующий город или выражением сомнений в законности и «правильности» существующего порядка организации власти. Сдача города при подобных обстоятельствах представляла собой нарушение лицами, ответственными за крепость, взятых на себя перед великим князем обязательств, несоблюдение верности государю. А «градской здавец» в этом случае уже не «коромольник», хотя и заслуживает столь же сурового наказания.

Прецеденты смертной казни за сдачу города неприятелю или попытку такой сдачи, вероятно, получают распространение в начале XVI в. в связи с военными действиями между Великим княжеством Московским и Великим княжеством Литовским. Один из подобных случаев был связан с событиями 1514 г. в Смоленске, проанализированными В.А. Роговым. Когда в городе обнаружилась «измена», воевода Шуйский, «не дожидаясь великого князя вести», прибегнул к репрессиям — вешал на стенах города перед подступившими литовскими войсками смоленских князей и панов, которые задумали сдать город. В.А. Рогов подчеркивает: «В Архангельской летописи особый упор делается на то, что часть изменников не были казнены: их отослали к великому князю с оправданием воеводы за повешение остальных. Сообщается, что государь одобрил действия воеводы и похвалил его³⁰.

Можно предположить, что необходимость оправдываться перед великим князем была связана с отсутствием общих устоявшихся норм, которые бы прямо предписывали смертную казнь в подобных случаях. В то же время при выборе вида наказания (повешение) воевода Шуйский, вероятно, руководствовался по аналогии нормой Градского закона: «Иже къ ратнымъ своею волею отъ насъ приходяще и наши советы возвещающе имъ, на висилицехъ повешаются…» (гр. 39, гл. 17).

Зафиксированное в летописи одобрение великим князем Московским репрессивных действий воеводы стало важным прецедентом, закрепившим правила наказания за умысел сдать город неприятелю. После того, как соответствующая норма стала достаточно устойчивой, она нашла отражение в Судебнике 1550 г. Осознав себя царем, Иван IV посчитал возможным не просто подтвердить прежние правовые обычаи, но и закрепить относительно новую правовую норму о смертной казни «градского здравца» как фигуры, не совпадающей с «коромолником». Выделение наряду с «коромольником» и «градского здавца» сохранилось затем в Судебнике 1589 г.

 

Для такого решения имелись и зарубежные образцы. Речь идет, в частности, о немецком и венгерском законодательстве.

Так, в Бамбергском уголовно-судебном уложении 1507 г. непосредственно вслед за статьями о преступлениях против религии располагались нормы «об оскорблении величества» (ст. 132), «об оскорблении своего господина» (ст. 133) и «о воинской измене и сдаче укреплений» (ст. 135)³¹.

А утвержденный венгерским королем в 1514 г. кодексзаконов(«ТрехкнижиеВербоци»)втитуле15 «О делах, которые касаются преступления измены» признавал изменой, в частности, случаи, «§10. .когда предаются замки, принадлежащие господам»³².

Судебник 1497 г. стал первым русским общегосударственным систематизированным актом, где было прямо указано на смертную казнь как вид наказания, применяемого к наиболее опасным преступникам.

Безусловно, смертная казнь была известна в Московском великом княжестве и ранее. Однако в условиях ордынской зависимости формальной основой ее законного применения были, по-видимому, в конечном итоге ярлыки ханов (царей), санкционировавшие властные полномочия великого князя.

После 1480 г., осознав себя самодержцем и наследником византийских Василевсов, Великий князь Московский посчитал себя вправе от своего собственного имени санкционировать наказание смертью и указать перечень преступлений, влекущих подобное наказание, причем без права откупиться от смертной казни.

В то же время ни виды смертной казни, ни условия ее назначения и исполнения в Судебнике не определялись. Это свидетельствует о существовании в этот период самостоятельных норм, имевших иные источники и регламентировавших отношения уголовно-правового характера. Судебник же лишь констатировал их существование, причем, прежде всего, применительно к решению процессуальных и имущественных вопросов.

Это особенно заметно в ст. 61 Судебника 1550 г. и в ст. 115 Судебника 1589 г. Здесь серьезное внимание уделено судьбе имущества преступника («лихова человека») и удовлетворению имущественных интересов лица, возбудившего дело («истца»).

Анализ указанных норм показывает, что смертная казнь здесь упоминается, прежде всего, с целью подчеркнуть недопустимость выдачи «лихова человека» истцу в тех случаях, когда «не будет у которово лихово человека столко статка, чем исцово заплатити». Недостаток имущества преступника для удовлетворения исковых требований не признается достаточным основанием для сохранения жизни «лихова человека». Вероятно, это предписание предусматривало некое исключение из общего для того периода правила, либо было закреплено в Судебнике в целях изменения существовавшего ранее порядка.

По нашему мнению, источниками норм московского права о смертной казни наиболее опасных преступников, которые нашли отражение в Судебнике 1497 г., были, с одной стороны, нормы византийского права («законы греческих царей») — в отношении «головного татя», «подымщика» и «зажигальника», и с другой стороны, документы и решения периода монгольской зависимости (ханские ярлыки, «законы ордынских царей») — в отношении «государского убойцы», «коромолника», «церковного татя».

Как известно, в соответствии с Великой Ясой Чингисхана, основной целью законодательства было поддержание порядка в стране, а нарушения, в том числе нарушения субординации, влекли, как правило, смертную казнь. Именно поэтому в период монгольской зависимости обычной практикой на Руси становится применение смертной казни за крамолу, в то время, как византийское право предусматривало для крамольника лишь телесные наказания и ссылку.

В то же время московские Судебники, в соответствии с христианскими представлениями рассматривали смертную казнь лишь как крайнюю меру. Иными словами, Судебники фиксировали лишь наиболее строгое, но не единственно возможное наказание.

И если, например, «коромольник» по тем или иным причинам освобождался от смертной казни (например, в результате заступничества уважаемых людей или «печалованья» церковных иерархов)³³, к нему применялись меры, вытекавшие из Градского закона (гр. 39, гл. 6) — телесное наказание (торговая казнь) и (или) ссылка.

Так в 1456 г. по подозрению в умыслах крамолы был сослан в Углич серпуховской князь Василий Ярославович. После битвы на Шелони (1471 г.) были казнены четверо из новгородских «мятежников» — остальных «взяли» в Москву на новое поселение или разослали по темницам. В 1483—1485 гг. были «пойманы» заподозренные в крамоле новгородские бояре и члены их семей. Имущество обвиняемых было «описано» на великого князя. Некоторых из них переселили на новое место жительство в московские поместья, других «в тюрьмы посадили». В конце 80-х гг. после новых новгородских «коромол» наместник великого князя «думцев много пересек», при этом сотни людей были переселены из города на новое место жительства³⁴.

В самом конце XV в. по делу князя Семена Ряполовского были арестованы многие князья и дети боярские, а также члены их семей. Князь Ряполовский был казнен, остальные «прощены» и разосланы по монастырям. В 30-х гг. XVI в. по новгородскому делу с заговором Андрея Старицкого князья Хованский, Пенинский и другие после пыток были биты кнутом на торгу и брошены в темницу. Как отмечает В.А. Рогов, и в дальнейшем телесные наказания по делам о «коромоле» применялись постоянно. А рост территории государства позволил в последующем удалять неугодных в Казань, Астрахань, Сибирь³⁵.

Таким образом, в системе правовых средств защиты политического строя Московского государства XV—XVI вв. важную роль играла предусмотренная Судебниками ответственность «коромолника» и «градского здавца».

«Коромолником» считался тот, кто участвовал в заговоре и (или) выступлении против носителя законной власти (царя, князя). Цель заговора, как правило, заключалась в передаче власти над определенной территорией или группой населения другому государю, не имеющему на то должных правовых оснований.

Сдача города неприятелю представляла собой нарушение лицами, ответственными за крепость, взятых на себя перед великим князем обязательств, несоблюдение верности государю.

---

Примечания:

1 В литературе высказано мнение о том, что Судебник 1589 г. — «памятник права, предназначенный специально для суда среди крестьянства северных черносошных властей». См.: Судебники XV-XVI вв. М.-Л., 1952. С. 8-9.

2 Юшков С. Судебник 1497 г. (к внешней истории памятника) // Серафим Владимирович Юшков. М., 1989. С. 426-429.

3 По фотокопии из издания: Судебники XV-XVI вв. М.-Л., 1952. Л. 2 — 2 об. В изданиях Судебника это положение традиционно выделяется в качестве самостоятельной статьи под номером 9. В оригинале Судебник на статьи подразделен не был.

4 Судебники XV-XVI вв. С. 160.

5 Судебник Царя Федора Иоанновича 1589 г.: по списку собрания Ф.Ф. Мазурина. М. 1900. С. 33.

6 Всего в тексте Псковской судной грамоте принято выделять 120 статей. Анализируемая статья обычно публикуется под номером 7. См.: Алексеев Ю.Г. Псковская судная грамота и ее время. Л., 1980. С. 44.

7 В древнерусских нормативных акта слово «живот», как правило, употреблялось в значении «имущество». См.: Российское законодательство Х-ХХ вв.: в 9 т. Т. 1: Законодательство Древней Руси. М., 1984. С. 405.

8 См.: Юшков С.В. Указ. соч. С. 393-394.

9 Рожнов А.А. Генезис и эволюция уголовно-правовых институтов в Московском государстве в XIV-XVII вв.: ав-тореф. дис. … д-ра юрид. наук. М., 2012. С. 18.

10 Алексеев Ю.Г. Судебник Ивана III. Традиции и реформа. СПб., 2001. С. 211-213.

11 «Котора» — Ипатьевская и Лаврентьевская летописи, «коромола», «крамола» — Новгородская Первая и Московская великокняжеская летописи.

12 Полное собрание русских летописей. Т. 25. М.-Л., 1949. С. 154, 180, 211.

13 Не случайно те преступники, которые в древнерусском тексте Градского закона обозначены как «глаголемые крамолницы», в переводе Шестикнижия Арменопула, сделанном С.Ю. Дестунисом в XIX в., охарактеризованы следующим образом: «Те, кои чинят нововведения (в правлении)». См.: Перевод Ручной книги законов или так называемого Шестикнижия. Одесса, 1908. С. 223.

14 Рогов В.А. История уголовного права, террора и репрессий в Русском государстве XV-XVII вв. М., 1995. С. 92.

15 Полное собрание русских летописей. Т. 25. С. 231.

16 «А что Олексей Петровичь вшел в коромолу к великому князю, нам, князю Ивану и князю Андрею, к собе его не приимате, ни его детий, и не надеятись ны его к собе до Олексеева живота». Цит. по: Судебники XV-XVI вв. С. 58.

17 Зимин А.А. Летописные свидетельства о коронации Дмитрия — внука и заговоре Владимира Гусева (1497-1498 гг.) // Летописи и хроники. М., 1974. С. 240-251.

18 Памятники российского права: в 35 т. Т. 3: Памятники права Московского государства. М., 2013. Кн. 1. С. 119.

19 Алексеев Ю.Г. Судебник Ивана III. С. 211.

20 На подобную трактовку, вероятно, повлияла существовавшая в советский период норма об уголовной ответственности за бегство за границу как форму измены Родине.

21 См.: Российское законодательство X-XX вв.: в 9 т. Т. 2: Законодательство периода образования и укрепления Русского централизованного государства. М., 1985. С. 69.

22 Алексеев Ю.Г. Судебник Ивана III. С. 16-18.

23 Памятники русского права. Вып. III. С. 381; Российское законодательство X-XX вв.: в 9 т. Т. 2. С. 70.

24 Татищев В.Н. История Российская. Л., 1968. Т. 7. С. 311.

25 Жильцов С.В. Смертная казнь в истории России. М., 2002. С. 75.

26 Российское законодательство Х-ХХ вв.: в 9 т. Т. 2. С. 24.

27 Сахаров А.М. Города Северо-Восточной Руси XIV-XV вв. М., 1959. С. 22-23.

28 По переводу И. Анонимова — «предатели города», по переводам А.И. Малеина и А.В. Назаренко — «предавшие крепость». См.: Судебники XV-XVI вв. М.-Л., 1952. С. 31-34. Герберштейн Сигизмунд. Записки о Московии. М., 1988. С. 119.

29 Российское законодательство Х-ХХ вв.: в 9 т. Т. 2. С. 24.

30 Рогов В.А. Указ. соч. С. 118.

31 Каролина. Уголовно-судебное уложение Карла V Алма-Ата, 1967. С. 25-26.

32 Хрестоматия памятников феодального государства и права стран Европы. М., 1961. С. 722-724.

33 Например, Василий III, по наблюдениям А.А. Зимина, вообще достаточно редко прибегал к казни политической оппозиции, хотя широко применял так называемые опалы. Число опальных было достаточным, но они имели краткосрочный характер и прекращались после клятвы на верность и ручательства за опальных со стороны придворных. См.: Зимин А.А. Россия на пороге нового времени. М., 1972. С. 419. В.А. Рогов также отмечал. что коромольников чаще ждало прощение, нежели смерть. См.: Рогов В.А. Указ. соч. С. 115.

34 Российское законодательство Х-ХХ вв.: в 9 т. Т. 2. С. 70, 120, 121.

35 Рогов В.А. Указ. соч. С. 116, 195-196, 245.