Автор: Шапошник Вячеслав Валентинович
Журнал: Вестник Санкт-Петербургского университета. История 2014

«Мятеж» удельного князя Андрея Ивановича Старицкого, произошедший в мае 1537 г., давно стал предметом изучения отечественных исследователей [1, с. 53-74; 2, с. 243-248; 3, с. 100-110; 4, с. 384-401; 5, с. 168-221]. Гораздо меньше внимания в литературе уделялось событиям, предшествующим переходу конфликта между Москвой и Старицей в открытую фазу, к отношениям великокняжеского и удельного дворов в промежуток времени от смерти Василия III в декабре 1533 г. до осени 1536 г., когда князь Андрей отказался ехать в столицу для совещания о казанских делах. Задача статьи — рассмотреть события до перехода конфликта в открытую стадию.

Истоки этого конфликта, как сообщает «Повесть о поимании Андрея Старицкого», восходят к временам непосредственно после смерти Василия III. В декабре был арестован Юрий Дмитровский, и, по словам Повести, именно от этого «начат князь Ондрей Иванович страх в сердци держать» [6, с. 221-222]. Однако Воскресенская летопись определяет исходную точку конфликта по-другому: в январе 1534 г., после «сорочин» по великому князю, Андрей Старицкий «припрашивал» к своей вотчине городов, но ему отказали. Уехав в свои владения, Андрей Иванович стал «гнев держать» на Ивана IV и его мать [7, с. 292].

Два этих свидетельства противоречат друг другу. Больше доверия вызывает именно известие Воскресенской летописи. Указывается, что Старицкий до января не выезжал из Москвы, не пытался попасть в свой удел, что свидетельствует о том, что после ареста брата Юрия никакого страха за свою собственную судьбу у него не было. И. И. Смирнов на основании жалованной грамоты, выданной Иосифо-Волоколамскому монастырю и датированной 9 января 1534 г., пишет, что князь Андрей выехал из Москвы, возможно, в связи с «делом» Юрия Дмитровского [1, с. 31-32]. Но даже если это и так, то его возвращение в столицу свидетельствует об отсутствии опасений за свою свободу в этот момент. Можно предположить, что князь Андрей получил гарантии собственной безопасности от группы лиц, которая управляла при дворе после смерти Василия III. Вероятно, никаких территориальных уступок в его адрес завещание покойного великого князя не содержало. Другое дело, что Андрею могли обещать увеличение владений в благодарность за молчаливое согласие на устранение Дмитровского. На это обратил внимание С. М. Каштанов, писавший о «союзе» между Еленой Глинской и Старицким [8, с. 279-280].

Расправившись с Юрием, московские правители отказались выполнять обещания, данные князю Андрею в сложный политический момент, ограничившись выдачей подарков. Такое «вероломство» и могло вызвать «гнев» удельного правителя. Но на этот раз конфликт не вылился в открытую фазу. Известно, что удельные войска во главе с Андреем Старицким выходили на службу. Так, Постниковский летописец указывает, что в 1534 г. «стоял князь Андрей Иванович в Боровску против короля». Прибыл он в Боровск в конце мая [9, с. 24]. Более года спустя, летом 1535 г. удельный князь также находился на службе в этом городе [9, с. 25]. Нахождение Андрея Старицкого на службе в эти годы подтверждается и другим источником: летописными записями Марка Левкеинского. В его записях упоминается нахождение удельного князя в Боровске вместе с воеводами «многими» [10, с. 12]. По сведениям Левкеинского, Старицкий из Боровска вместе с воеводами перешел в Можайск [10, с. 13]. О том, что Андрей Иванович был на службе, упоминается и в Разрядной книге [11, с. 245].

Можно сделать вывод, что в 1534-1535 гг. Андрей Старицкий неоднократно находился на службе, что противоречит мнению И. И. Смирнова, о том, что удельный князь «демонстративно отказывался от участия в осуществлении тех задач в области внешней политики, которые выдвигались правительством Елены Глинской» [1, с. 53]. На это обратил внимание М. М. Кром [5, с. 174]. Следовательно, в промежуток времени между январем 1534 г., когда удельный князь покинул Москву «держа гнев» на Ивана IV и его мать, и маем 1534 г., когда Старицкий появился на службе в Боровске, состоялось примирение. Как же это произошло?

Вероятно, отношения между удельным князем и московским правительством были урегулированы посредством соглашения. В источниках сохранились сведения о нескольких подобных документах. Можно вспомнить, что князь Андрей целовал крест сразу же после смерти Василия III, в декабре 1533 г., о чем известно из летописей [7, с. 285-286; 12, с. 77, 418]. Однако очевидно, что это крестоцелование не смогло полностью урегулировать отношения, тем более, что, по словам Воскресенской летописи, в январе следующего, 1534 г. Старицкий «гнев держал» на Елену Глинскую [7, с. 292]. Следующий по времени документ, призванный урегулировать отношения, упоминается в Описи Посольского приказа 1614 г. и датируется 7042 г., т. е. временем с сентября 1533 г. до августа 1534 г. Это список с целовальной грамоты, которую Андрей Иванович дал Ивану IV и его матери Елене. Там же была и «запись … на чом крест целовал» удельный князь, она не датирована [13, с. 49, 61]. Представляется, что в Описи упоминается не один и тот же документ и не копии одного документа, а два разных. Действительно, если бы один был копией другого, то, скорее всего, в двух случаях был бы проставлен год. Но в Описи специально указывается о записи Старицкого: «а в котором году, тово не написано» [13, с. 49]. Таким образом, источник упоминает две записи удельного князя, относящихся к разному времени, причем одна из них датируется временем до августа 1534 г.

Кроме упоминаемых в Описи записей Андрея Старицкого имеется сохранившийся документ — запись, данная удельным князем Ивану IV и его матери и датируемая временем до смерти Юрия Дмитровского, т. е. до августа 1536 г. [14, с. 451-452; 7, с. 292]. В самом тексте этой записи упоминается докончальная грамота — договор между Старицким и великим князем, заключенный «наперед сего», до дачи записи. Этот договор не сохранился. М. М. Кром заметил, что опубликованная запись вполне соответствует описанию недатированного документа, которое имеется в Описи Посольского приказа 1614 г. [5, с. 175]. Это наблюдение представляется верным — опубликованный текст также не имеет датировки, издатели определили время его появления «около 1537 года», исходя из своих представлений о событиях того времени. Вполне вероятно, что М. М. Кром прав и в том, что датированная в Описи запись князя Андрея под 7042 г. была взята в ближайшее время после смерти Василия III, т. е. в самом конце 1533 г. [5, с. 175-176].

Вскоре после смерти Василия III со Старицкого была взята запись, содержащая его обязательства по отношению к Ивану IV и Елене Глинской, именно она, вероятно, и упоминается в Описи Посольского приказа. И. И. Смирнов считал, что тогда был заключен договор, т. е. была составлена докончальная грамота, которая упоминается в опубликованной записи [1, с. 54]. Однако это мнение было подвергнуто критике М. М. Кромом, который отметил, что тогда было проведено лишь крестоцелование, а договоры не составлялись [5, с. 175]. В подтверждение точки зрения М. М. Крома можно привести и еще одно соображение: когда разворачивалась история с арестом князя Юрия Дмитровского, то, судя по Воскресенской летописи, претензии удельного правителя во многом были связаны с тем, что московские бояре ему «за великого князя правды не дали», т. е. не существовало никакого договора, а лишь односторонние обязательства Юрия [7, с. 286]. Очевидно, что так же было и со Старицким. Суть обязательств перечислена в Воскресенской летописи: великому князю Ивану Васильевичу «добра хотети», великое княжение под ним «блюсти и стеречи и самим не хотети». В Летописце начала царства обязательства более обширны: они относятся не только к Ивану IV, но и к его матери: никакого «лиха» не замышлять, государств «никакими делы злыми не подискивати» [7, с. 286; 15, с. 10; 12, с. 418].

Затем, спустя какое-то время, появился договор — докончальная грамота, текст которого не сохранился, а знаем мы о нем лишь из упоминания в более позднем сохранившемся и опубликованном документе. М. М. Кром в одном месте датирует заключение договора 1534 г., а в другом — высказывает предположение о соглашении весны 1534 г. [5, с. 176, 178]. Как мне представляется, речь должна идти о сравнительно небольшом промежутке времени. Если в январе 1534 г. Старицкий «гнев держал» на Ивана IV и его мать, то уже в мае был с войсками на службе. Считаю, что отношения между Москвой и Старицей были урегулированы в промежуток времени между январем и маем 1534 г., что и привело к заключению в это время договора. О его условиях мы ничего не знаем, можно лишь считать, что этот договор устраивал князя Андрея, по крайней мере до конца лета 1535 г.: именно до этого времени он периодически упоминается на службе.

Московским властям нормализация отношений с удельным князем была крайне важна. В самом деле, арест Юрия Дмитровского, в «деле» которого были замешаны видные представители столичной знати, нестабильность ситуации в правящей верхушке, очевидная угроза войны с Литвой делали необходимым налаживание контактов с князем Андреем, удалившимся в январе 1534 г в свой удел [7, с. 292]. «Радикально» решить вопрос со старицким правителем, т. е. арестовать его в собственных владениях, было чрезвычайно трудно. Кроме того, в глазах Елены Глинской и бояр Андрей в тот момент не мог представлять непосредственной угрозы для своего малолетнего племянника. Кроме находящегося в заключении Юрия Дмитровского претендентом на престол, в случае смерти Ивана IV, был его младший брат Юрий Васильевич, о полной неспособности которого к правлению в то время еще едва ли было известно — ему весной 1534 г. было немногим больше года. В таких условиях и был, вероятно, заключен договор, упоминаемый в сохранившихся документах. О его условиях мы ничего определенного сказать не можем, очевидно лишь, что на полтора года (до осени 1535 г.) он стабилизировал отношения между Москвой и Старицей — именно в это время князь Андрей присутствовал в полках.

С осени 1535 г. Андрей Иванович не упоминается на службе, несмотря на то, что продолжалась русско-литовская война. Как раз летом этого года литовские войска взяли Гомель и Стародуб, правда, уже с осени начинаются контакты между Москвой и Вильно, имевшие целью заключение мира или перемирия. Впрочем, столкновения на границе продолжались [16, с. 68-90].

Отсутствие Старицкого в разрядах свидетельствует, скорее всего, о том, что отношения между великокняжеским и удельным двором испортились. Что же произошло? Московские летописи объясняют это происками неких «лихих людей», которые «наговаривали» и правительнице Елене Глинской, и князю Андрею [7, с. 292; 15, с. 29]. Безусловно, советы приближенных могли сыграть значительную роль в обострении отношений. Кроме того, к осени 1535 г. стало, вероятно, понятно, что младший сын Василия III Юрий неполноценен. В таких условиях от престола Старицкого отделял (кроме самого Ивана IV) уже давно находившийся в заключении Юрий Дмитровский. Это делало удельного князя потенциально опасным соперником малолетнего племянника, тем более что с ребенком могло произойти все что угодно. Обстоятельства прекрасно понимали и в Москве, и в Старице. При дворах, очевидно, ходили самые разные слухи, еще больше нагнетавшие обстановку. Великая княгиня уже не так нуждалась в союзе с Андреем. В самом деле, внутриполитическая ситуация стабилизировалась, а война с Литвой шла к завершению. Можно было подумать и об устранении потенциального соперника. Однако пока был жив Юрий Дмитровский, князь Андрей не представлял непосредственной угрозы, и, скорее всего, правительница в это время еще не собиралась предпринимать решительных действий.

В общем конфликт еще не дошел до необратимой стадии. Князь Андрей вступил в переписку с Москвой. О его послании упоминает Елена Глинская в своих разговорах с представителями Старицы Федором Дмитриевичем Пронским и дьяком Григорьевым: «наперед того князь Андрей писал к нам в своеи грамоте, что про него слух и молва в людех велика, а не по его делом …». После этого она отправила в удел своих приближенных: боярина И. В. Шуйского и дьяка Путятина, которые должны были предложить Андрею «безлепичных речеи» не слушать [17, с. 39]. О поездке московских представителей в Старицу упоминает и Воскресенская летопись. Они объяснили удельному князю, что «то слова не правые, а у великого князя Ивана и у его матери. лиха в мысле нет никоторого [7, с. 292]. По летописи понять, к какому времени относится поездка Шуйского и Путятина в Старицу, не представляется возможным, нет никаких датирующих признаков. По ответу великой княгини определить время также невозможно.

По свидетельству летописи, после убеждений московских представителей Старицкий приехал в столицу. Здесь, при посредничестве митрополита Даниила, состоялись его переговоры с правительницей. Удельный князь объявил о дошедших до него слухах о том, что великий князь собирается на него положить опалу. Елена Глинская заявила, что и до нее доходят слухи — «ты на нас гнев держишь». Кроме того, великая княгиня заверила Андрея в том, что никаких замыслов против него в Москве нет, и попросила назвать людей, которые распространяют эти слухи. Но по именам никто назван не был. Летопись указывает, что князь Андрей был отпущен в свой удел «с великим потешением» [7, с. 292].

К какому времени относятся эти события? По вполне обоснованному предположению М. М. Крома, все произошло в промежуток времени между концом 1535 — первой половиной 1536 г. Убедительно и мнение исследователя о том, что именно к этому промежутку времени относится «крестоцеловальная запись» Андрея Старицкого, сохранившаяся до нашего времени [5, с. 180]. Еще И. И. Смирнов убедительно показал, что эта «запись» не могла появиться позже начала августа 1536 г., так как в ней как живой упоминается брат Андрея — князь Юрий Дмитровский [1, с. 54]. Много внимания в документе уделено различным слухам и разговорам, которые могли поссорить удельного князя с правительницей. Все эти речи не следует слушать, необходимо об этом «сказати. в правду, безо всякие хитрости». Кроме того, в документе удельный князь обещает «добра хотети» не только Ивану IV и его матери, но и их «детем». Андрею следует «лиха … не хотети, ни мыслити, ни думати ни с кем, ни делати никакими делы, никоторою хитростию». Обо всем услышанном следовало сообщать великому князю и Елене. Запрещается принимать на свою службу служилых людей, отъехавших из Москвы на «лихо» великокняжеской семье. Наконец, удельный князь обещает не «подыскивати» государств под великим князем и должен сообщать обо всех ставших ему известных попытках такого рода. Обязательства великого князя и его матери гораздо более сжаты: они лишь обещают «жаловать и беречь» князя Андрея по наказу великого князя Василия III. Мало того, к документу была сделана собственноручная приписка удельного князя, упоминавшая завещание Ивана III [14, с. 451-452].

И. И. Смирнов высказал предположение, что Старицкий отказался принимать на себя изложенные в этом документе обязательства, мотивируя это тем, что нет печатей и подписей [1, с. 55]. Мнение Смирнова было подвергнуто критике М. М. Кромом, который заметил, что отсутствие печатей и подписей характеризует лишь дошедший до нас список, а не сам оригинал документа [5, с. 177-178]. Можно еще добавить, что отказ подписать «запись», вероятнее всего, привел бы князя Андрея к быстрому аресту, так как он в момент ее составления находился в Москве, о чем неопровержимо свидетельствуют слова о том, что «запись» подписана его рукой.

Возвращаясь к событиям, связанным с приездом Старицкого в Москву, следует еще раз остановиться на «ответе» Елены Глинской, данном ей представителю удельного князя Ф. Д. Пронскому. Этот «ответ» издатели датировали маем 1537 г. [17, с. 38], т. е. непосредственно связали его с «мятежом» 1537 г. Большинство исследователей согласились с этой датировкой. Однако М. М. Кром поднял вопрос о времени появления этого документа. Ученый не пришел к однозначному выводу, допуская как более раннее появление «ответа», так и традиционную датировку. Сомнения историка связаны с тем, что «ответ» находится в одном архивном деле с материалами, безусловно относящимися к событиям 1537 г., хотя текст интересующего нас источника не совпадает со словами князя Андрея, как они сохранились и которые должен был довести до сведения московского правительства Ф. Д. Пронский. М. М. Кром пишет о том, что перед нами «одна из загадок «старицкой истории», которая. едва ли может быть однозначно решена» [5, с. 188-192].

По моему мнению, более вероятно то, что «ответ» Елены Глинской относится ко второй половине 1535 — первой половине 1536 г. В самом деле, кроме несовпадения «наказных речей» князя Старицкого с «ответом» правительницы можно привести еще некоторые аргументы. Так, Глинская стремилась добиться приезда удельного князя в Москву. Вероятно, ей, кроме заверений в отсутствии замыслов против Андрея, можно бы было апеллировать к предыдущим случаям приезда великокняжеского дяди в столицу. Если бы документ был составлен в 1537 г., то великая княгиня, скорее всего, не упустила бы случая напомнить Пронскому, что ранее Старицкий не был арестован. Однако мы в «ответе» этого не видим. Об истории с посылкой в удел И. В. Шуйского и Путятина говорится как о событиях хотя и прошлых, но сравнительно недавних, произошедших еще до приезда Андрея в Москву. То есть Ф. Д. Пронский вел переговоры с Еленой уже после поездки в Старицу Шуйского и Путятина, но до приезда ко двору удельного князя. Можно предположить, что великокняжеские представители не смогли окончательно развеять опасения князя Андрея, и миссия Пронского должна была снять все вопросы. Именно поэтому правительница приказала принести присягу И. В. Шуйскому, И. Ю. Шигоне и дьяку Путятину в том, что «у нас на него мнения никоторого нет, и на сердце собе на него не держим ничего, и вперед жалованье свое и любовь свою хотим к нему держати». Ничего не говориться о болезни удельного князя, из-за которой он не смог приехать в Москву. Но об этом как раз много говорится в «наказных речах» [17, с. 37-39]. Создается впечатление, что «наказные речи» и «ответ» никак не связаны друг с другом. «Наказные речи», безусловно, относятся к весне 1537 г., а «ответ» к более раннему времени, скорее всего, к осени 1535 — первой половине 1536 г. После «ответа» Старицкий был в столице и после переговоров с Еленой Глинской дал «крестоцеловальную запись», о которой уже писалось выше.

То, что «ответ» находился в одном архивном деле с документами, без сомнения относящимися к событиям 1537 г., ни в коей мере не свидетельствует о том, что и он сам относится к этому году. В самом деле, «ответ» занимает первые листы дела, за ним следуют «наказные речи» Старицкого [5, с. 188; 17, с. 37-39]. Однако это лишено логики: первыми должны были идти как раз «речи», а уже за ними «ответ». Можно предположить, что люди, проводившие формирование дела, понимали, что «ответ» Глинской вовсе не отвечает на «речи» князя Андрея. Поэтому «ответ» и находится в архивном деле на первом месте — он относится не к 1537 г. На это можно возразить, что нам известно лишь об одной миссии Ф. Д. Пронского, и эта миссия точно датируется весной 1537 г. Однако наше незнание не исключает того, что Пронский мог несколько раз в течении нескольких лет ездить в столицу как представитель своего князя.

Таким образом, события осени 1535 — первой половины 1536 г. складывались в такой последовательности: ухудшение отношений между Старицей и Москвой видно по тому, что удельный князь перестал появляться на службе. Определенную роль в этом сыграли, очевидно, различные придворные слухи. Они имели определенные основания: к тому времени стало понятно, что младший сын Василия III не полноценен. В таких условиях Андрей Старицкий становился реальным претендентом на престол, разумеется после Ивана IV и находящегося в заключении Юрия Дмитровского. Все это понимали, но пока был жив князь Юрий, проблема не стояла слишком остро. Поэтому обе стороны были в большой степени заинтересованы в урегулировании отношений. Удельный князь в послании Елене Глинской высказал свои опасения, правительница в ответ отправила в Старицу своих приближенных, которые должны были заверить князя Андрея в полной безопасности при приезде в столицу. Однако Старицкий еще не отложил полностью своих опасений и, в свою очередь, отправил в Москву своего посланца, требуя гарантий. Великая княгиня пошла навстречу этим пожеланиям и приказала целовать крест нескольким видным представителям верхушки.

Удельный князь прибыл ко двору, и при посредстве митрополита Даниила состоялись переговоры. Очевидно, что ни одна из сторон не хотела в тот момент доводить дело до открытого разрыва. Старицкий принял на себя обязательства, которые были зафиксированы в дошедшем до нас документе — «записи», и был отпущен в свой удел.

Однако ситуация должна была сильно обостриться в случае смерти Юрия Дмитровского, которая и последовала 3 августа 1536 г. [7, с. 292; 15, с. 27]. Эта смерть автоматически делала князя Андрея основным претендентом на престол в случае смерти малолетнего Ивана IV. Московские власти могло настораживать и еще одно обстоятельство: у удельного князя был законный сын — Владимир Андреевич, родившийся в июле 1534 или 1535 г. [18, с. 523; 9, с. 25], т. е. у Старицкого был наследник, что делало его кандидатуру наиболее привлекательной в случае династического кризиса.

Смерть Юрия Ивановича Дмитровского сразу же изменила политическую ситуацию. Это было очевидно и в Старице, и в Москве. Для великой княгини и поддерживающих ее сил устранение удельного князя встало в повестку дня. Для Андрея и его советников, как представляется, более выгодно было заморозить ситуацию, не предпринимать активных действий, выжидать — ведь с Иваном IV, не вышедшим еще из детского возраста, все могло случиться. Именно тогда власть в стране сама должна была упасть к ногам Старицкого. Поднимать мятеж в таких условиях было явно не разумно, не следовало и сознательно провоцировать Москву на какие-то решительные действия. Для великокняжеского дяди лучшим выходом было стать незаметным. Между тем целый ряд исследователей считает, что именно князь Андрей стал инициатором обострения ситуации. Так, по мнению С. М. Каштанова, после смерти Юрия Дмитровского Андрей решительно потребовал выморочный удел [8, с. 316-317]. И. И. Смирнов и А. М. Сахаров считали, что Старицкий готовил «вооруженный мятеж» с целью захвата власти [1, с. 57; 19, с. 90]. По моему мнению, удельный правитель не мог не понимать неравенства сил и то, что мятеж будет обречен на поражение в том случае, если ему не удастся заручиться поддержкой достаточно влиятельных сил. Попытку определить эти влиятельные силы в недавнее время предпринял И. Я. Фроянов. Ученый считает, что настоящим инициатором событий была княжеско-боярская группа, «враждебная русскому самодержавию и провоцирующая крамолу удельных князей, чтобы, используя их в качестве своих ставленников, повернуть эволюцию московской великокняжеской власти в сторону ограниченной монархии западного типа». Участниками этой группы исследователь считает И. С. Ярославского (и ярославских князей в целом), М. В. Тучкова, Федора Колычева [4, с. 387-398]. Однако нет источников, которые позволяли ли бы считать названных И. Я. Фрояновым лиц инициаторами развернувшихся в 1537 г. событий. Из всех представителей знати, упомянутых ученым, участником «мятежа» можно считать только князя И. С. Ярославского, которого упоминает Иван Грозный [20, с. 27]. Но и он едва ли был основной фигурой — этот князь был в числе новгородских помещиков, перешедших на сторону Старицкого и казненных затем за измену [21, с. 84; 22, с. 50]. Хотя то, что часть московской знати могла симпатизировать князю Андрею и поддержать его притязания, исключать, конечно, нельзя [23, с. 70; 1, с. 66].

Более соответствует истине мнение о том, что будучи «потенциальным противником» московского правительства [2, с. 243], удельный князь не был инициатором событий, о чем писали, например, Р. Г. Скрынников [24, с. 87] и М. М. Кром [5, с. 184185, 216]. Наиболее вероятной выглядит версия о том, что инициатива резкого обострения отношений между Москвой и Старицей после смерти Юрия Дмитровского принадлежала Елене Глинской и ее окружению. Конечно, они не могли без видимой причины отправить войска к удельной столице с целью захвата Андрея Ивановича. Нужно было найти повод или создать его, чтобы их меры по устранению с политической арены последнего оставшегося в живых брата Василия III выглядели как необходимые, связанные с действиями самого Старицкого. Самым же лучшим выходом было заманить князя Андрея в Москву, где можно было быстро и тихо его схватить и поставить всех перед свершившимся фактом. Впрочем, официальные летописи изображают дело таким образом, что, несмотря на придворные разговоры, правительница не собиралась арестовывать Андрея Ивановича [7, с. 293; 15, с. 29]. Однако позиция московских летописцев вполне понятна — они хотели снять ответственность с великой княгини, переложив ее на происки дьявола и безымянных «злых людей». Есть, конечно, вероятность того, что если бы князь Андрей явился ко двору по первому приглашению, доказав этим свою лояльность правительству, то он не был бы схвачен. Трудно сказать, какие в действительности были мысли у великой княгини Елены. В то же время в других источниках пишется о том, что в столице сразу задумали «поимать» Старицкого [25, с. 317; 6, с. 222].

Как же развивались события? Осенью 1536 г. наступило время переговоров с Литвой, которые начались в Москве в январе и завершились в феврале 1537 г. подписанием перемирия на пять лет [16, с. 90-94]. Стало очевидно, что в случае обострения внутриполитической ситуации внутри России Литва едва ли вмешается в конфликт. Гораздо сложнее были отношения с Казанским ханством.

В сентябре 1535 г. в Казани произошел переворот — ставленник Василия III Яналей был убит, а новым ханом стал представитель крымской династии Сафа-Гирей. В результате обстановка на восточных границах России стала быстро обостряться. В декабре 1535 г. против ханства были направлены войска вод командованием Семена Гундорова и Василия Замыцкого, однако успеха это выступление не имело. Наоборот, татары разграбили окрестности Нижнего Новгорода и ушли. Московские воеводы были срочно вызваны в столицу и брошены в тюрьму «да в страх и наказанье иным будет» [15, с. 20, 23-24]. С этого времени набеги казанцев на окраины Русского государства стали обычным делом, с января 1536 г. нападения отмечены в окрестностях Нижнего Новгорода, Мурома, Балахны, Галича, Костромы [15, с. 24; 7, с. 291-292]. Правительству пришлось держать значительные силы вблизи границы, прикрывая возможные места татарских ударов [11, с. 264 и сл.].

В Летописце начала царства сохранилось известие о том, что «того же месяца учали вести приходити. что збираетца казанской царь. а помышляет идти на костромские места и на галичские». Услышав об этом, Иван IV и Елена Глинская послали своих воевод во Владимир и на Мещеру. Хан, узнав, что в Костроме и Галиче собраны крупные русские силы, изменил свои намерения, и неожиданно 15 января 1537 г. появился под Муромом [15, с. 28]. Интерес к этому известию вызван тем, что, по сообщению Воскресенской летописи, князя Андрея вызвали в Москву как раз «казанского для дела» [7, с. 293]. Представляется, что эти два известия необходимо рассматривать вместе, они связаны друг с другом. Полученные в столице данные о подготовке масштабного похода казанцев и стали предлогом для вызова Старицкого. Можно попробовать определить время, когда в Москве были получены тревожные сведения о планах Сафа-Гирея.

Что означает выражение «того же месяца»? Предыдущая запись относится к отпуску из Москвы королевских послов и датирована февралем 1537 г. Более раннее известие говорит о приезде литовских послов в январе 1537 г. Однако едва ли сведения о замыслах казанского хана были получены русским правительством в январе — феврале. Очевидно, это произошло гораздо раньше. Иначе получается следующее: Елена Глинская в самом начале 1537 г. получает тревожные известия — отправляет воевод и войска во Владимир и Мещеру — войска туда приходят — хан узнает об этом — меняет свои планы — наносит удар по Мурому, где его появления не ожидали. Причем у Мурома он оказывается 15 января 1537 г. Но это невозможно. Следовательно, первые известия о намерениях татар в Москве получили, вероятно, еще осенью 1536 г. Эти известия о готовящемся крупном набеге казанских татар и были использованы правительством Елены Глинской как предлог для вызова в Москву Андрея Старицкого. Удельный князь ехать отказался, сославшись на болезнь. Дальнейшее развитие событий и привело к так называемому «мятежу» великокняжеского дяди.

---

Источники и литература

1. Смирнов И. И. Очерки политической истории Русского государства 30-50-х годов XVI века. М.; Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1958. 516 с.

2. Зимин А. А. Реформы Ивана Грозного. М.: Изд-во социально-экономической литературы, 1960. 511 с.

3. Юрганов А. Л. Старицкий мятеж // Вопросы истории. 1985. № 2. С. 100-110.

4. Фроянов И. Я. Драма русской истории: на путях к опричнине. М.: Парад, 2007. 952 с.

5. Кром М. М. «Вдовствующее царство»: политический кризис в России 30-40-х годов XVI века. М.: Новое литературная обозрение, 2010. 888 с.

6. Тихомиров М. Н. Русское летописание. М.: Наука, 1979. 384 с.

7. Полное собрание русских летописей (ПСРЛ). Т. 8. М.: Языки русской культуры, 2001. 312 с.

8. Каштанов С. М. Социально-политическая история России конца XV — первой половины XVI века. М.: Наука, 1967. 392 с.

9. ПСРЛ. Т. 34. М.: Наука, 1978. 303 с.

10. Зимин А. А. Краткие летописцы XV-XVI вв. // Исторический архив. Вып. 5. М.; Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1950. С. 3-40.

11. Разрядная книга 1475-1605 гг. Т. 1. М.: Институт истории СССР, 1977. 610 с.

12. ПСРЛ. Т. 13. М.: Языки русской культуры, 2000. 544 с.

13. Описи царского архива XVI века и архива Посольского приказа 1614 года. М.: Изд-во восточной литературы, 1960. 194 с.

14. Собрание государственных грамот и договоров (СГГД). Ч. 1. М.: Типогр. Всеволожского, 1813. 643 с.

15. ПСРЛ. Т. 29. М.: Знак, 2009. 400 с.

16. Кром М. М. Стародубская война 1534-1537. Из истории русско-литовских отношений. М.: Изд. Дом Рубежи 21, 2008. 140 с.

17. СГГД. Ч. 2. М.: Типогр. Селивановского, 1819. 612 с.

18. ПСРЛ. Т. 22. М.: Языки славянских культур, 2005. 896 с.

19. Сахаров А. М. Образование и развитие Российского государства в XIV-XVII вв. М.: Высшая школа, 1969. 225 с.

20. Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Л.: Наука, 1979. 432 с.

21. Зимин А. А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV — первой трети XVI в. М.: Наука, 1988. 350 с.

22. Кобрин В. Б. Материалы по генеалогии княжеско-боярской аристократии XV-XVI вв. М.: Российский государственный гуманитарный университет, 1995. 240 с.

23. Шатагин Н. И. Русское государство в первой половине XVI века. Свердловск: Изд-во СвГУ, 1940. 138 с.

24. Скрынников Р. Г. Царство террора. СПб.: Наука, 1992. 573 с.

25. ПСРЛ. Т. 26. М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2006. 432 с.