Рожнов А. А.
Общество и право. 2011. № 4. С. 39-42.
Традиционно высокий интерес у разработчиков Судебника 1497 г. вызывали имущественные (экономические) преступления, причинявшие серьезный ущерб не только отдельным собственникам, но и обществу в целом, поскольку отношения собственности служат фундаментом экономики государства. Из преступлений этого рода Судебнику были известны хищения в форме разбоя, грабежа, кражи и растраты, приобретение краденых вещей, “пожег”, уничтожение межевых знаков и перепашка чужой земли.
В противоположность разбою и грабежу кража (“татьба”) (ст. 7-14, 34 и др.) была не открытым, а тайным хищением чужого имущества. Наиболее яркой чертой правового регулирования ответственности за кражу являлось то, что она каралась гораздо строже грабежа и вообще входила в число наиболее тяжких преступлений наряду с разбоем и убийством. Во многих юридических актах Московского государства, особенно более раннего периода, прежде всего в жалованных грамотах, татьба, разбой и убийство (“душегубство”) упоминаются вместе (например, “… опричь душегубства и розбоя и татбы с поличным”) 1, что подчеркивает единый подход законодателя к оценке общественной опасности этих преступлений. Повышенная наказуемость кражи по сравнению с грабежом с современной точки зрения кажется непонятной и нелогичной, ведь открытый способ хищения чужого имущества, присущий грабежу, сейчас расценивается как более опасный, чем тайный, а потому и наказание за грабеж более строгое, чем за кражу. О том, что татьба воспринималась как более тяжкое преступление, нежели грабеж, говорит и тот факт, что если грабитель мог быть освобожден от уголовной ответственности в связи с примирением с потерпевшим, то примирение пострадавшего с вором не допускалось.
Чем же можно объяснить такую странность московского уголовного права? Как нам кажется, более суровые санкции за кражу были обусловлены двумя факторами: моральным и социальным.
Именно особая аморальность татьбы, по мнению ученых, являлась той причиной, в силу которой в прошлом господствовал отмеченный взгляд на кражу. По словам В.И. Сергеевича, “в начале истории, когда каждый полагался только на свои личные силы, тайный вор возбуждал гораздо большее отвращение и более казался опасным, чем тот, кто открыто шел к своей цели” 2. Схожей позиции придерживается и И.Я. Фойницкий, констатирующий, что древнерусское право различало людей добрых и ведомых лихих, и одним из ключевых отличий между ними был тайный, коварный способ деятельности3. В отличие от грабежа, при котором тот, на чью собственность происходило посягательство, мог защищаться от преступника, при краже потерпевший был лишен такой возможности. Не желая получить отпор со стороны хозяина вещи, преступник предпочитал действовать тайно, что явно указывало на его трусость. Таким образом, скрытый способ изъятия принадлежавшего другому лицу имущества свидетельствовал об исключительной подлости преступника, о его низменном, порочном нраве. Поэтому такой человек за совершенное им злодеяние заслуживал самого серьезного возмездия.
Но не только моральная сторона кражи предопределяла ее повышенную наказуемость. По нашему убеждению, более высокая степень общественной опасности татьбы была продиктована также социальным фактором, заключавшемся в специфике жизненного уклада того времени, который был во многом непохож на нынешний. Если сейчас население в основном сосредоточено в крупных и средних городах, люди живут весьма разобщенно и довольно активно перемещаются из одного места (района) в другое, то в прошлом ситуация была иной. Почти все население проживало в сельской местности, в очень небольших и даже крохотных по теперешним меркам населенных пунктах. Города тоже были не чета современным. Люди вели оседлый образ жизни, крайне редко или вообще никогда не покидали надолго родные места. Все основные вопросы жизнедеятельности – землепользование, распределение повинностей, оказание взаимопомощи, поддержание правопорядка и др. – решались сообща, в рамках крепкой общинной организации. Подобный социальный уклад способствовал тому, что все друг друга прекрасно знали, многие, если не большинство, были родственниками, а появление в округе любого незнакомца не могло остаться незамеченным.
Все вышесказанное имеет прямое отношение к проблеме наказуемости кражи. Дело в том, что если при открытом посягательстве на собственность потерпевший, естественно, знал преступника в лицо, то при татьбе виновный оставался неизвестным. В условиях же общины как более или менее замкнутой социальной единицы – это означало, что преступление скорее всего совершил кто-то из своих (если в это время на территории общины находился посторонний, то подозрение, конечно, в первую очередь пало бы на него). Поэтому прибегая к тайному способу похищения чужого имущества, преступник тем самым сознательно шел на то, чтобы посеять в людях рознь, подорвать их взаимное доверие, заставить подозревать друг друга в совершении преступления. Своими действиями вор фактически разрушал внутриобщинный мир. Таким образом, говоря современным языком, кража, в отличие от грабежа, по сути, являлась не однообъектным, а многообъектным преступлением, поскольку наносила не только имущественный ущерб конкретному лицу, но и посягала на социальные отношения более высокого уровня.
Татьба могла быть как простой, то есть без отягчающих и смягчающих обстоятельств, так и “квалифицированной” – с отягчающими обстоятельствами. Максимально сурово наказывались следующие виды кражи:
- церковная татьба (ст. 9, 10), то есть хищение из церкви священных предметов; в силу двойственности объекта данного правонарушения оно являлось и преступлением против собственности, и преступлением против Церкви;
- повторная татьба (ст. 11);
- “головная” татьба, то есть похищение свободного человека с целью его продажи в рабство (ст. 9, 10).
Судебник особо выделял случай, когда “тать ведомой” (вор-рецидивист) был пойман с поличным (ст. 13).
Независимо от вида татьбы стоимость украденного уголовно-правового значения не имела. При ознакомлении с соответствующими положениями юридических актов не может остаться незамеченным то, что в них часто говорится не просто о татьбе, а о татьбе с поличным. По словам М. Ф. Владимирского- Буданова, “в первой половине московского периода резко отличается татьба с поличным и без поличного, так что собственно татьбой в уголовном смысле называется лишь первая” 4 (последнее утверждение нам кажется слегка преувеличенным). В дальнейшем подобный взгляд на татьбу постепенно исчезает, и в таких важнейших в уголовно-правовом отношении памятниках права XVII в., как Вторая Уставная книга Разбойного приказа 1616/17 г., Уложение 1649 г. и Новоуказные статьи о татебных, разбойных и убийственных делах от 22 января 1669 г., татьба с поличным и без него уже не различаются.
Что касается самого поличного, то в эпоху Московского государства оно стало трактоваться иначе, чем прежде. Если ранее под ним понималась поимка преступника на месте преступления 5, то теперь оно законодательно определялось, например, в Уставной грамоте Переславским рыболовам от 7 апреля 1506 г. 6 или в Уставной грамоте крестьянам Артемоновского стана Марининской трети от 9 апреля 1506 г. 7 следующим образом: “А поличное то, что выймут из клети, из за замка; а найдут во дворе или в пустой хоромине, а не за замком, то неполичное”. Более развернутое определение поличного содержится в Уставной грамоте Устюжны Железопольской от 5 июня 1614 г. Согласно ей, “а кто у кого вымет поличное в избе, или в клети, или в какове хоромине ни буди, за замком, а лошадь или корову в дворе или в хоромине за запором, ино то поличное; а кто у кого вымет поличное в избе, или в клети в житейской, или в пустой хоромине, не за замком, или лошадь или корову в хлеве не заперто, то не поличное” 8.
Несмотря на кажущуюся простоту приведенных дефиниций поличного, ученые разошлись во мнениях относительно сути данного явления. Одни полагают, что поличное означало имущество, похищенное у потерпевшего из-под замка, а следовательно, татьбой с поличным называлось тайное хищение чужой собственности, находившейся под замком 9. Другие же исследователи убеждены, что поличное представляло собой украденную вещь, которая затем была обнаружена у похитителя под замком и тем самым уличала его в совершении преступления 10. Таким образом, одни авторы придают поличному уголовно-правовое значение, расценивая его в качестве специфического предмета преступления, а другие рассматривают поличное в уголовно-процессуальном смысле, характеризуя его как вещественное доказательство.
На наш взгляд, вторую точку зрения можно признать более обоснованной по нескольким причинам. Прежде всего обращает на себя внимание тот факт, что во всех определениях поличного, за исключением того, что дано в Уставной грамоте Устюжны Железопольской, о его изъятии говорится во множественном числе: поличное – это то, что “вымут”, а не “найдут”. Если допустить, что эти действия совершают преступники, то получается, что в краже всегда участвует несколько лиц. Разумеется, это далеко не так, и законодатель не мог этого не знать. Почему же он тогда использует такую формулировку? Думается, этому может быть лишь одно объяснение: потому что она отражает процессуальный порядок выемки поличного, а именно участие в этом следственном действии наряду с потерпевшим других лиц, в первую очередь пристава. Например, в Двинской уставной грамоте от сентября 1556 г. четко указывается, что если потерпевшие у выборных судей “в розбою или в татбе учнут пристава просити на поличное”, то “выборные судьи на поличное ездят сами, и те истцы своих поличных перед ними ищут, у кого поличное вымут, и они с поличным судят и обыскивают накрепко все” 11. Присутствие при выемке поличного пристава и понятых зафиксировано, в частности, и во Второй Уставной книге Разбойного приказа (ст. 22) 12. О том, что количество участвующих в изъятии поличного лиц могло быть довольно большим, можно судить по одному из актов конца XVII в. В нем отмечается, что истец просил “на поличное дать служилых людей, а какое поличное и где вынуть, и то укажет человек его”. На выемку поличного были посланы площадной подьячий, стрельцы и пушкари, которые должны были по пути взять понятых из числа крестьян и в их присутствии изъять указанное истцом поличное, а тех, у кого оно окажется, привести с собой. В итоге на месте задержали несколько человек, у которых и изъяли искомое имущество 13.
В качестве еще одного аргумента в пользу второй из вышеназванных точек зрения на поличное сошлемся на толкование поличного, принадлежащее перу Н. Шалфеева. По его словам, из определений уставных грамот о поличном видно, что “поличным называлась чужая вещь, присвоенная незаконным образом, что подтверждалось и самым способом ея хранения у похитившаго, т. е. она должна была быть спрятана таким образом, чтобы прямо была видна цель присвоившаго обратить ее в свою собственность” 14.
О том, что поличное скорее всего означало обнаруженное у преступника под замком похищенное им имущество, по нашему мнению, может свидетельствовать и то, что в ряде жалованных грамот XV-XVI вв., например, в Жалованной грамоте от апреля 1435 г. 15 и в Жалованной грамоте от июня 1490г.16 оно упоминается “в связке” не только с татьбой, но и с разбоем. Определение же поличного как имущества, похищенного у потерпевшего из-под замка, не очень хорошо вяжется с этим преступлением (в отличие от кражи). Зато разделяемая нами трактовка поличного в одинаковой мере применима как к татьбе, так и к разбою.
Наконец, прямое указание на поличное как на вещественное доказательство имеется в Торопецкой земской грамоте 1590/91 г. Согласно данному в ней определению, “хто у кого вымет ис клети из за замка или что на ком опознает свое, ино то поличное”. Если первая часть дефиниции поличного сформулирована в законе вполне традиционно и, следовательно, допускает его двоякое толкование, то ее другая половина не оставляет никаких сомнений в правильности именно второй из вышеобозначенных трактовок поличного. С учетом вышеизложенного мы считаем, что встречающееся в памятниках права Московского государства XIV-XVI вв. понятие “поличное” означало похищенное имущество, которое затем было в соответствующем процессуальном порядке обнаружено у преступника под замком и тем самым уличало его в совершенном преступлении.
1 Жалованная грамота от 27 сентября 1450 г. // Акты социально-экономической истории Северо-Восточной Руси (далее – АСЭИ). М., 1952. Т. 1. № 236; Жалованная грамота от 15 мая 1557 г. // АСЭИ. Т. 1. № 278.
2 Сергеевич В. И. Лекции и исследования по древней истории русского права. М., 2004. С. 312.
3 Фойницкий И. Я. Курс уголовного права. Часть особенная: Посягательства личные и имущественные. Пг., 1916. С. 190-191.
4 Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. М., 2003. С. 411-412.
5 Владимирский-Буданов М. Ф. Указ. соч. С. 412; Шумаков С. Губные и земские грамоты Московского государства. М., 1895. С. 80.
6 Акты, собранные в библиотеках и архивах
Российской Империи Археографическою Экспедициею Императорской Академии наук. СПб, 1836 (далее – ААЭ). Т. 1. № 143.
9 См., например: Линовский В. Исследование начал уголовного права, изложенных в Уложении Царя Алексея Михайловича. Одесса, 1847. С. 78; Российское законодательство Х-ХХ веков. М., 1985. Т. 2. С. 197.
10 См., например: Владимирский-Буданов М. Ф. Указ. работа. С. 412; Шумаков С. Указ. соч. С. 80-81.
11 Законодательные акты Русского государства второй половины XVI – первой половины XVII века: Тексты. Л., 1986. № 80.
12 Арсеньев Ю. Из местной старины. Разбойные дела Каширского уезда в конце XVII века. Тула, 1888. С. 34-35.
13 Шалфеев Н. Об Уставной книге Разбойного приказа. СПб., 1868. С. 58.
15 АСЭИ. М., 1964. Т. 3. № 282.
16 Шумаков С. Новые губные и земские грамоты // Журнал Министерства народного просвещения. 1909. № 10. С. 368-388.